Игорь Николаев - Дети Гамельна

Только теперь Мирослав понял, насколько он в самом деле голоден. Тело, израненное, а после чудесным образом исцеленное, властно требовало еды и питья.

— Что ж, сначала жра… — Йожин покосился на девушку. — Есть, а после будем думать над диспозицией. Думать есть над чем.

— Да не над чем, на самом деле, — сказал Мирослав, и капитаны дружно кивнули, соглашаясь. — Когда собирается такое вавилонское многонародье, несработанное и незнакомое, можно только выстроить всех повыгоднее, а после скомандовать “Вперед! Убейте всех!”.

— Значит, будем решать, кто крикнет громче всех, — улыбнулась Хозяйка и прижалась плечом к покрасневшему сержанту.

Мирослав не мог понять, что не так. И что такое происходит рядом, оставляя неприятный осадок легкой досады пополам с недоумением. Долго соображал, с квадранс, если не больше. Мог и дольше — обстановка располагала. Вчерашняя метель замела все следы на снегу и прекратилась, выполнив свою цель. И вокруг расстилалось идеально гладкое поле, лишь у самого горизонта переходящее в темную стену Штутгартского леса.

Понимание пришло вдруг и сразу. Как часто и бывает. Первый раз за спиной сержанта Мирослава была такая сила — не два десятка орденских и не пять десятков стремянных стрельцов.

С сержантом в одном строю качались в седлах шесть десятков «Детей». Сотня «псов Господних», поддевших под привычные рясы посеребренные хауберги. И тролли. Два десятка громадин, чью шкуру берет не каждый арбалет, а мушкетная пуля плющится о пластины костяной брони. Князья Подгорного Народа действительно держались старых понятий, за смерть одного из своих они собирались ответить делом. И дело их, и слово были камнем, гранитом Скандинавии и Карпат.

На месте Иржи Мирослав повесился бы сам. Запершись в уборной и выдернув шнурок из портков. И сами портки стянув предварительно, чтобы победителю трофея больше досталось. Но Шварцвольф решил драться. Собственно, как справедливо заметил Йожин, выбора у Жнеца особого и не было, но все же — граф был смел и хотя бы за это достоин уважения. Иржи не был последователем герцога Альбы, он поставил все на одно генеральное сражение. И от вида воинства, что собрал под свою руку хозяин Виноградника, волосы шевелились под стальными шлемами.

До восхода оставалось еще порядочно, но белейший снег словно сам по себе светился, заливая равнину мягким молочным сиянием. Черная фигура отделилась от неровного строя врагов и зашагала к Орденским. Мирослав оскалился и крепче сжал рукоять пистолета.

Человек как человек. Ни клыков, выступающих из-под бледных губ, ни алых зрачков, светящихся отблеском адского огня. Гладко выбритый, с длинными — до плеч — волосами, тронутыми благородной сединой на висках. На поясе длинная испанская шпага и кинжал «дагасса».

Не доходя до девенаторов шагов двадцать, человек остановился и заговорил.

— Приветствую вас, мои враги. Давние, славные враги.

Голос был тоже вполне обычным. Только… иногда срывался на едва уловимые странные нотки. Будто обладатель хорошо поставленного говора привык общаться на гортанном, рычащем нелюдском наречии и теперь вспоминал обычную человеческую речь, давно забытую.

— Приветствую, наш враг, — Йожин вышел вперед, ступая по снегу легкими плетеными туфлями, очень похожими на лапти из детства Мирослава. — Давний, но не славный.

Шварцвольф усмехнулся.

— Все так же спесивы, слуги распятого…

— Склонись, — ответствовал Йожин. — Сдайся и следуй в оковах в Рим. Прими наказание, которое отмерит суд людей и покайся, потому что нет такого греха, который не мог бы простить любящий Господь.

— Отступитесь, — отозвался Шварцвольф. — Уходите или умрете все. И смерть станет лишь началом ваших страданий. Как стала началом для твоего сына.

Иржи улыбнулся, показывая клыки, которые вроде самую малость удлинились, а может быть, так лишь показалось в неверном свете Волчьего Солнца. Жнец бил в самое больное место, но если бы Мирослав мог видеть лицо монаха, то не заметил бы на нем ни тени чувств. Только холодную маску жестокой готовности.

— Иного я и не ждал, — ответил Йожин с мрачным удовлетворением, снимая с пояса нож и старый заржавленный крюк.

По рядам воинства Шварцвольфа прошло нестройное движение. У нечисти тоже есть свои сказания и страшные легенды. Немалая часть их посвящалась Трансильванскому Охотнику, Йожину-Расчленителю, который выходил в одиночку против самых страшных вампиров, побеждал их и разделял на мельчайшие части, в назидание и устрашение.

— Божий Суд? — осведомился Шварцвольф, положив руку на рукоять шпаги.

— Нет. Бог милосерден и справедлив, — монах махнул для пробы ножом, а крюк опустил почти до самой земли. — Но во мне милосердия не осталось. Так что — обычная резня.

— Трансильванец, — шпага Жнеца сверкнула льдистым светом под умирающей луной. — Я отправлю тебя вслед за сыном.

Йожин улыбнулся, и от вида его страшной ухмылки заледенела кровь в жилах у самых страшных и свирепых оборотней, что стояли за спиной хозяина.

— Иди сюда, трахнутый в жопу содомит, я порежу тебя на куски за моего Гунтера, — сказал монах и шагнул к противнику, занося нож.

— Вперед! Убейте всех! — заорал во все горло Мирослав и выстрелил, давая сигнал к началу.

И был бой. Страшный, как первый, и тут же забывшийся, как десятый. Умная память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.

Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, красная влага, плескающая в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет. Радостный вой почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И сразу же — жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.

А посреди безумной, чудовищной круговерти человек в рясе, сжимая крюк и длинный широкий нож, рубился с другим человеком, вооруженным шпагой и кинжалом. И не было места ни милосердию, ни христианскому состраданию в этой схватке лютых врагов.

Все закончилось как-то сразу, вдруг. Отец Йожин тяжело осел в снег, дыхание его было трудно и прерывисто, кровь стекала по рясе и протаивала в истоптанном снегу глубокие дорожки. Крюк выпал из ослабевшей руки. Утонул в снегу по рукоять нож.

— Господи, прости меня… — прошептал монах, глядя в небо, светлеющее предрассветно. — Прости за грехи мои… Я иду к тебе. Гунтер, мальчик мой… я…

Он не договорил. Голова Йожина склонилась к груди, и Трансильванский Охотник умолк навеки.

Шварцвольф сделал несколько неверных шагов, опираясь на шпагу, упал на колени, не удержавшись. Его левая рука висела плетью, страшно распоротая от плеча до кисти крюком. Кожаный жилет и скрытая под ним кольчуга висели лохмотьями — нож Расчленителя кромсал не хуже палаческого топора. Огромные черно-красные капли падали в снег частым градом.