Виталий Сертаков - Дети сумерек

Алик задумчиво потёр лоб и опустил ногу, занесённую для следующего шага. Объявления! Он вспомнил. Нет, он и не забывал, просто немножко запутался. Как он ненавидел эти объявления, как ему хотелось раскидать все эти проклятые листочки по ветру, бросить всё и уехать, куда глаза глядят! В объявлениях толку было не больше, чем если бы он вышел на площадь у памятника Освободителям и начал бы предлагать прохожим свою превосходную комнату в рабочем общежитии.

Им никогда отсюда не выехать, никогда. И пора уже примириться со своей дерьмовой судьбой. Два года назад стало окончательно ясно, что их провели, как детей, на жилищных сертификатах. Компания, обещавшая четырехкомнатную на первом этаже, со специальным инвалидным пандусом и отдельным входом, испарилась, оставив после себя в офисе две табуретки и горшочек с засохшей геранью. Позже поймали двух длинноногих секретарш, но те так и не сумели помочь в поиске коммерческого директора. Несколько недель Алик ходил на работу, как сомнамбула, не веря ещё, что его кровные сбережения за десять лет в этот самый момент превращаются в особняк где-нибудь на Балеарских островах…

Их кинули. Эти подонки их подло кинули.

Алик крепко задумался и очнулся, уже стоя на собственном этаже с наполовину выпитой бутылкой пива. Последние дни он почему-то стал быстро и нехорошо пьянеть. Вначале он не придавал этому значения, поскольку пиво пьют и дети, и никто ещё от пива не спился, а ему просто необходимо расслабляться. Если он не будет расслабляться, то очень скоро сойдёт в могилу, потому что сил уже нет кормить их обеих, сил нету никаких, просто никаких сил не осталось…

Их кинули с сертификатами, затем их кинули вторично, когда он решил подписаться на пай в строительстве, но эта дура, эта «толстая жопа» заявила, что у Герды есть шанс, и что все деньги надо потратить на этот самый шанс, иначе они себе не простят до старости. «Толстой жопой» он давно за глаза называл супругу, а потом заметил, что стал называть так и в глаза. Жена не смела, возмущаться, поскольку Алик говорил правду, она только вздыхала и просила не выражаться при дочери, а сама становилась всё толще. Ни на одной работе она удержаться не могла и месяца, потому что их славненькая Герда лет с семи проявила засранский характер, не отпуская мать от себя больше чем на пару часов.

Она росла в инвалидном кресле. Алик изо всех сил старался её любить, он торопился домой с игрушками, с новыми фильмами и кассетами, но положение только ухудшалось.

Нет, это только ему казалось, что положение ухудшается. «Толстая жопа» имела на этот счёт своё мнение. Ничего, что девочка капризничает, она ведь слабенькая, она нервная, она боится темноты, боится оставаться долго одна, боится чужих людей. Ничего, что муж с женой не трахаются уже год, ведь Гердочка так чутко спит, не дай бог, она может услышать, и тогда…

— Тогда что? — закипал Алик. — Что тогда?

— Ты напился, ты хочешь довести нас до смерти, — поджимала губы супруга и уходила в комнату к драгоценной Гердочке, которая, конечно, уже не спала, а требовала нервных капель, и просилась на горшок, и смотрела на отца суровыми, непрощающими глазами.

Алик не нашёл в себе энергии для споров, ему же стало всё равно. Махнул рукой, сосал вино из горлышка и равнодушно смотрел в окно, как специальная медицинская машина увозит его парализованную дочь в аэропорт. Вместе с надеждами на выздоровление растаяли повторно собранные деньги. Два месяца Алик Богач почти не пил. Он наслаждался одиночеством в опустевшей квартире. Затем Герду вернули, и всё не просто возвратилось на свои круги, но стало ещё хуже.

Слабенькая трусливая девочка вдруг раздалась, потолстела, превращаясь к тринадцати годам в уменьшенную копию своей мамаши. Несколько раз Алик робко заговаривал с женой о втором ребёнке, но та в ответ цеплялась за крест на груди и верещала, что бог им не простит, если они не посвятят себя Гердочке.

…Алик Богач смотрел на кровь, густо текущую из пальца. Следующим местом его озарения стала кухня, общая с соседской четой. Кажется, он порезался, когда открывал стеклянную дверь, но не мог вспомнить, как попал в квартиру. Оказалось, что на нём уличные ботинки, грязные следы ведут к холодильнику и в ванну, а штаны почему-то расстёгнуты. Он не мог вспомнить, куда сунул ключи, сколько времени просидел на лестнице и сколько ещё пива выпил. Его терзали сомнения относительно количества выпитого. Кажется, он ещё раз или два спускался в магазин, но события, происходившие между этими походами, таяли в мутном тумане.

Кажется, он зажигал и снова гасил свет в комнате. Кажется, Герда что-то хотела от него, угрожала, что позвонит маме. Эта грудастая инвалидка совсем обнаглела…

Со второй попытки Алик разогнул колени, поднялся, но его повлекло в сторону, будто сильным порывом ветра. Он свалился, потянув за собой клеёнку и полку с сыпучими продуктами. Сверху посыпались вилки, тарелки, сахарница, графинчик с цветами. На Алика выплеснулась бутылка растительного масла, масло смешалось с сахаром, но он этого не замечал. Алик Богач морщился, отплёвывался, вглядываясь в сумрак спальни.

Что-то там кружилось, а ещё что-то белое вздрагивало.

Там кружилось блестящее колесо поваленной на бок инвалидной коляски. А рядом вздрагивали белые ноги в прыщах и прожилках вен, в толстых вязаных носках. Ноги кто-то раздвинул очень широко, но до конца Алик не видел, никак не мог разглядеть, там прилип край намокшей кофты, там натекла целая лужа.

Алик смотрел и смотрел, сплёвывая сухой рис и сахар, пока не начал смеяться. Он смеялся до колик, он хохотал так, что обмочился, представляя себе, как вернётся «толстая жопа» и увидит, что он сделал с её засранкой Гердочкой…

А он ничего плохого не сделал! Раз его тупая жёнушка разучилась выполнять супружеский долг, он научил её жирную дочку этой радости, вот и пусть радуется, сучка…

— Богачи, вы там сдурели? Чего орёте?!

Алик перевёл мутный взор на входную дверь, исцарапанную, с забитым пробкой глазком. Кажется, и вправду в спальне кто-то орал, но Алик этого не слышал. Он уже не помнил, что там осталось лежать на полу, и что он с ним сделал, и почему его рубашка и брюки донизу в крови. Зато он вдруг отчётливо вспомнил, где лежит смазанный и готовый к бою револьвер, который он купил два года назад на блошином рынке. Алик перевернул старый чайник, размотал тряпку и на четвереньках пополз к входной двери. Позади кто-то повизгивал, но всё тише и тише, будто захлёбываясь. В дверь колотили ногами.

— Сей момент! — засмеялся Алик, поднимая револьвер, — я уже иду, родные…

…Карине надоел вечный вой. Линда ещё вела себя более-менее прилично, а пятилетний Рауль выл, не переставая, уже второй час. Карина проклинала свою тётку, мать этих двоих исчадий, и проклинала момент, когда согласилась остаться с ними наедине. Неделю назад ей стукнуло пятнадцать, она взрослый независимый человек и не обязана валандаться с чужими вонючими детёнышами.