Мокруха - Ширли Джон

Она сидела за своим столом у окна, развернув экземпляр «Сансет Мэгэзин», и рассеянно смотрела картинки. Окно было широкое и выходило на лужайку, где пациенты госпиталя занимались лечебной физкультурой. Ещё там проводили спортивные состязания и праздники, а также выгуливали кататоников в колясках. Небо затянули облака, и света через окно сочилось немного. Деревья, отгораживавшие госпиталь от мира, начинали рыжеть и краснеть.

Минуту он простоял, глядя на неё и внутренне собираясь.

Ей лучше, сказал он себе. Ей и вправду лучше. Многомесячный делирий остался позади. Она перестала резать себе руки и кидаться на людей.

— Привет, дочка, — Гарнер положил букет цветов на столик у койки, присовокупив к нему упаковку печенья. — Принюхайся, как приятно пахнет. Я не про себя и не про еду. Я даже не про печеньки. Я про цветы. Любишь гвоздики, э?

— Конечно. — Она смотрела в окно. — Снова будешь с нами вечером телик смотреть?

В её интонации было нечто, низринувшее его в серую бездну безнадёги. Его будто продырявили насквозь. Но он сказал:

— По графику. Я на весь этаж печенек заготовил.

— В следующий раз привези Марсии другие сласти. Она печенек не любит. У неё пунктик на печеньках. Её однажды пытались задушить, пропихивая печенюшку в дыхательное горло. Это мама с ней сделала. Сказала, что слишком много ест, и попыталась ей урок преподать. Ну и вот, чуть её не убила. Печенькой.

Голос у неё был скучный, монотонный. Ему захотелось её обнять. Но он знал, лучше не стоит.

Она перелистнула страницу. Он предусмотрительно не задерживал взгляда на обрубке пальца. Помедлив, спросил:

— Ты пойдёшь на собрание анонимных?

— Угу. Меня тут уже год прочищают. На следующей неделе поплачемся друг другу в жилетки. Я ж тебе не сказала... меня выбрали ответственным секретарём городской группы.

— Отлично.

Её голос был ровным, как линия на ЭКГ Алевтии.

— Ну... — Он боялся спрашивать, чтобы Констанс опять не сорвалась в одну из тех истерик, после которых Гарнеру приходилось собирать себя по кускам. Но ведь уже сентябрь, и лечащий врач сказала, что этот вопрос надо задавать в начале каждого месяца, мониторить... Он глубоко вздохнул и ринулся вперёд: — Как насчёт того, чтобы остаться дома на выходные? Я тебя отвезу сюда в понедельник с утра. Думал, в пятницу...

— Нет.

— Может, подумаешь?

— Нет.

— Констанс, ну почему? — взорвался он.

— Я жила в этом доме.

Она смотрела в окно. Голос её оставался монотонным, но понизился на октаву.

Он ждал. Она больше не промолвила ни слова.

— Продолжай, — попросил он. — Пожалуйста.

Девушка покачала головой. Ему захотелось подойти к ней, обнять, да хоть за плечо потрогать. Но он знал: ей не понравится. Она не любила, когда к ней прикасались.

Впрочем, она хоть что-то сказала. Я жила в этом доме.

Она жила в этом доме, когда встретила Эфрама Пикси.

— Почему ж ты мне раньше не говорила, что дело в доме? Что ты из-за этого не хочешь приезжать... Я-то думал, дело во мне.

Она пожала плечами. Ему представилась вдавленная ботинком в грязь кукла Барби.

— А не хочешь провести со мной какое-то время в другом месте? Скажем, у тёти в Портленде?

С бьющимся сердцем он прождал ответа двадцать секунд, затем Констанс кивнула, и его охватило облегчение. Он хотел ещё спросить, как там лечение, но не стал.

— Рано или поздно, — сказал он, — тебе придётся оглянуться на всё, через что ты прошла. Понимаю, здесь это непросто, они ведь тебе не поверят. А я знаю, как всё было. Я тебя выслушаю, если так надо.

Она прикрыла искалеченную руку здоровой. Он знал, что́ этот жест означает: предупреждение.

Он опять подумал в открытую воспротивиться. Силком её разговорить.

Он заставлял тебя убивать! Только ты и я об этом знаем. Только ты и я понимаем, что на самом деле это не ты убивала — что он подчинил тебя и заставил. Только я один тебе поверю. Но Господь знает, и я знаю, и ты знаешь, а полиция не знает, и всё хорошо, и правильно, что тебя сейчас обуревают боль и тоска, которых ты тогда не чувствовала. Тебе нужно просто пропустить их через себя, пропустить и отпустить, пережить и сказать себе: Да, моё тело убивало людей, мои руки пытали людей, но это была не я, это на самом деле была не я, это был он, это Эфрам Пикси вселился в меня! Ты знаешь это на рациональном уровне, Констанс, и ощущаешь на эмоциональном, и тебе всего лишь надо отважиться проговорить это, осмелиться...

Но он сам боялся это проговаривать. А вдруг она окончательно надломится?

— Мне нравилось, — молвила она. Пожала плечами. — Он сделал так, что мне нравилось.

Что-то в нём воспряло и пробудилось. Она заговорила об этом!

— Это была не ты, Констанс. Он нажимал кнопки, которые заставляли тебя наслаждаться. Он тебя наказывал, когда ты противилась. Он тебя парализовал, когда ты попыталась сбежать. Он иногда перехватывал управление твоими ногами и руками. Он тебя насиловал десятки раз. — Он сдерживал слёзы. Это было нелегко. Это было очень тяжело — не расплакаться. — Любой бы на твоём месте...

— Но я это сделала. Это же не любой. Это была я.

— Нет. На самом деле это не ты. Ты оказалась пленницей захваченного им тела. Ты была в тюрьме своего тела. Он двигал тобой, как марионеткой.

Она покачала головой. Открыла рот, закрыла. Плечи её затряслись, долгое мгновение Гарнер молился, чтоб Констанс заплакала. Она не стала. Снова затолкала горе в себя. Ещё раз.

Но Гарнеру хотелось пуститься в пляс. Она об этом говорила! Впервые за год. Хоть немножко. Это ещё даже не свет в конце туннеля, но серый отсвет, означающий, что выход из туннеля стал немножко ближе.

— У меня тут три вида печенек, — сказал он весело. — Ты бы лучше сама выбрала, какие хочешь, прежде чем пойдёшь диснеевский канал смотреть. Я тебе отложу. Ты же знаешь Элис. Она всю коробку запросто сжуёт.

— А потом, — ответила Констанс тоном человека, констатирующего очевидное, — пойдёт в туалет и выблюет.

Она поднялась и заглянула в коробку с печеньем.

Лонни свернул с хайвея на старом «Датсане» и поехал вверх по грязной разбитой дороге. Дорога вела через пастбище по склону холма, потом спускалась в кустарники и взбегала на следующий холм, а потом к хижине Дракса. Машину так швыряло на колдобинах, что Эвридика была вынуждена цепляться за приборную доску.

Было часов десять утра: Лонни выехал пораньше, чтобы не задерживаться до темноты. Не то чтобы в этом месте после захода солнца им угрожала какая-то опасность. Ничуть. Но Эвридика бы тут в темноте не выдержала. Как и он, впрочем.

Лонни глянул на неё, оценивая работу пластического хирурга. Шрамы от ожогов выглядели уже не так скверно, но лицо ещё напоминало лоскутную вышивку. Он подумал, стоит ли ей говорить, что она выглядит лучше: в конце концов, они только начали второй цикл пластики. Может, её это приободрит, но с тем же успехом способно заронить в голову мысль, что шрамы всё равно там — и там останутся.

Он решил держать язык за зубами. Он её сюда привёз залечивать оставшиеся раны, а не открывать старые.

Он остановил машину у деревянных воротец при въезде на пастбище, вышел, открыл их с одной стороны автомобиля. Торопливо вскочил обратно за руль и миновал ворота. Надо сразу же закрыть, пока лошади не решили посмотреть, что там во внешнем мире. Но табун, казалось, больше заинтересовался машиной. Эвридика улыбнулась, когда трое аппалуз поскакали к «Датсану».

— Они думают, ты им что-нибудь вкусненькое дашь, — сказала девушка, опуская стекло потрепать лошадку по морде.

— В следующий раз яблок захватим или ещё чего, — ответил Лонни, снова вылез и поспешно запер ворота. Ну я и туплю, подумал он затем. Можно ж было её попросить.