Брайан Ламли - Ужас в Оукдине

Вот, собственно, и все, что он увидел…

А затем он ощутил, как кто-то бесцеремонно трясет его, пытаясь разбудить.

Гарольд Муди, вернувшийся из Оукдина в легком подпитии, заявился к Мартину узнать, не желает ли тот выпить чашку кофе. Гарольду было известно, что молодой коллега часто работает допоздна, однако на сей раз он застал Спеллмана в самый разгар ночного кошмара. Никто еще не был столь желанным гостем для Мартина, как Гарольд, пусть даже полупьяный и явившийся в столь поздний час. Пока полуночный гость занимался кофе, юноша, не в силах унять дрожь, сидел на кровати. Мартин понимал, что это был лишь дурной сон, однако запомнился он с такой удивительной яркостью, так живо и отчетливо…

Чего только стоили эти чудовищные джунгли… А гнусные насекомые, вылетавшие из соцветий?.. А прогалина? Не столько лесная поляна, сколько гигантская проплешина голой, мертвой земли. А безглазые крылатые уродцы, копошившиеся под мерзким зеленым плащом на теле гиганта! Однако самым жутким в этом сне были глаза — глаза медленно поворачивавшегося колосса…

На следующее утро, несмотря на странную апатию, с которой ему пришлось вступить в единоборство, Спеллман принялся за кропотливое изучение «Хтаат Аквадинген». Привидевшийся ему накануне сон был очень реалистичен, хотя, насколько юноше хватало памяти, в «Черной книге» Ларнера не описывалось ничего подобного. Даже при ярком дневном свете, когда в окно струились лучи скудного декабрьского солнца, Спеллман с содроганием вспоминал гиганта в зеленом плаще. Не считая описания, составленного Эрнстом Кантом и приведенного в относительно недавней книге, посвященной редким случаям душевных расстройств («существо с черными грудями и анусом во лбу»), он нигде не встречал ничего подобного; в «Хтаат Аквадинген» столь живописных подробностей не приводилось. Откуда же тогда в его подсознание проник образ омерзительного чудовища?

Мартин Спеллман сделал вывод, что в куда большей степени подвержен внушению, нежели привык считать. Жуткое это существо, конечно же, привиделось ему после того, как он прочел о способе «увидеть во сне Йиб-Тстла». Сколь смехотворными ни были прочитанные им строки, они тем не менее крепко засели в голове, и ему приснился кошмарный сон…

Следующие десять дней и Рождество Спеллману пришлось посвятить занятиям менее приятным, чем работа над книгой. Хотя большую часть ночей он был свободен от дежурств, дневным обходам неизменно предшествовал инструктаж о том, как следовало обращаться с наиболее опасными пациентами, чтобы те «выглядели опрятно». В общем, хочешь не хочешь, а пришлось научиться кормить и мыть склонных к агрессии больных, а также убирать палаты тех несчастных, чьи привычки делали их похожими на животных. Какова же была радость Мартина, когда курс малоприятных занятий закончился, и он получил возможность вернуться к привычному режиму!

Лишь накануне 27 декабря Спеллману снова выпало ночное дежурство. И так было угодно судьбе, что в расписании дежурств его имя оказалось прямо напротив ненавистного ему подвального отделения и той его части, что носила имя Преисподней.

В первое же посещение Преисподней Спеллман увидел, что Ларнер уже поджидает его возле «глазка» своей палаты.

— Санитар Спеллман, наконец-то вы пришли. Вы… вы… выполнили мою просьбу?.. — спросил он, пожирая Мартина взглядом.

— Что вы имеете в виду, Ларнер?

— Я просил вас скопировать Шестую Сатхлатту… из «Хтаат Аквадинген». Неужели вы забыли?

— Нет, я не забыл, Ларнер, — ответил Мартин, хотя именно так оно и было, — но скажите мне, что вы собираетесь делать с… э-э-э, Шестой Сатхлаттой?

— Делать? Разве вам не понятно?.. Это эксперимент! Да-да, эксперимент. Скажите, санитар Спеллман, вы не желаете помочь нам?

— Нам, Ларнер?

— Мне, я хотел сказать, мне. Вы не желаете помочь мне?

— Каким образом? — неожиданно для себя заинтересовался Спеллман. Его поразило, насколько прояснилось сознание больного.

— Я позднее дам вам знать… но вы должны поскорее передать мне Шестую Сатхлатту… и еще… карандаш и несколько чистых листов бумаги…

— Карандаш, Ларнер? — подозрительно сощурился Спеллман. — Вы же знаете, что я не имею права давать вам карандаш.

— Тогда хотя бы грифель, — в отчаянии взмолился Ларнер. — Ну какой, по-вашему, вред я могу причинить простым карандашным грифелем?

— Думаю, что никакой. Грифель, пожалуй, вам можно дать.

— Отлично! Тогда вы… — Безумец не договорил предложение до конца.

— Я не могу ничего обещать, Ларнер… но подумаю о вашей просьбе, — сказал Спеллман. Кошмарный сон уже почти выветрился из его памяти, и его обуревало любопытство: что Ларнер станет делать с Шестой Сатхлаттой?

— Ну хорошо… только думайте побыстрее! — ворвался и его мысли голос Ларнера. — Я бы хотел все получить до конца месяца. Если же не получу… тогда… тогда эксперимент не удастся… во всяком случае, его придется отложить еще на год.

После этих слов глаза Ларнера расширились, и в них появилось пустое, бессмысленное выражение. Тень разума слетела с его лица, оно сделалось рассеянным и туповатым. Больной отвернулся и, заложив руки за спину, медленно побрел к своей кровати.

— Я подумаю, что смогу сделать для вас, Ларнер, — произнес Спеллман. — Возможно даже, сегодня ночью.

Однако Ларнер, судя по всему, уже утратил интерес к разговору.

Спустя какое-то время Мартин вернулся в подвальный корпус, перед этим на несколько минут заглянув в свою комнату.

Позвав Ларнера, он просунул через решетку карандашный грифель, чистую бумагу и листок с Шестой Сатхлаттой, переписанной из пресловутой книги. Больной никак не отреагировал на его действия, все так же молча сидя на кровати. Спеллману ничего не оставалось, как выпустить принесенное из рук, и грифель вместе с бумажками упал на пол. Ларнер, похоже, не обратил на это ни малейшего внимания.

Однако ближе к утру, когда рассвет забрезжил сквозь снеговые облака на восточном крае неба, юный санитар заметил, что Ларнер что-то пишет. Сумасшедший неистово водил кусочком грифеля по бумаге, но, как и в прошлый раз, оставил без внимания попытку Спеллмана втянуть его в разговор.

Два дня спустя, после утренней смены, Спеллман зашел к себе в комнату, чтобы выкурить сигарету, — что, впрочем, делал крайне редко, — прежде чем приступать к дневным обязанностям. Потянувшись за сигаретами, он задумчиво посмотрел в дверное окошко, также забранное решеткой (как-то раз Гарольд Муди с юмором разъяснил ему, что решетки предназначены вовсе не для того, чтобы запереть его, словно заключенного в камере, — никто не сомневался в его здравомыслии, — а чтобы оградить от любопытства со стороны больных), на десяток обитателей Преисподней, которые гуляли по обнесенному высокими стенами внутреннему двору. У самых буйных на ногах были цепи, ограничивающие движения. Тем не менее примерно половина из них не знала никаких физических ограничений, если не считать бдительного присутствия пяти-шести одетых в белое санитаров.