Говард Лавкрафт - Герберт Уэст — реаниматор

Итак, в ночь на восемнадцатое июля 1910 года мы с Уэстом стояли в нашей подпольной лаборатории, глядя на безмолвное белое тело, залитое ослепительным светом дуговой лампы. Бальзамирующий состав подействовал великолепно. Не обнаружив на крепкой плоти следов трупного разложения, хотя тело пролежало в подвале две недели, я не удержался и спросил Уэста, в самом ли деле наш подопытный мертв? Он с готовностью заверил меня в этом, напомнив, что оживляющий раствор действует лишь в тех случаях, когда все жизненные процессы в организме совершенно угасли. Когда мой друг перешел к подготовительному этапу, меня поразила необычайная сложность нового эксперимента-не удивительно, что Уэст запретил мне дотрагиваться до тела. Сначала он ввел лекарство в запястье, в непосредственной близости от того места, куда он впрыснул бальзамирующий состав две недели назад. Это, объяснил он, делается для того, чтобы нейтрализовать состав и вернуть организм в исходное состояние, иначе оживляющий раствор не подействует. Немного позже, когда мертвенно-бледные конечности незнакомца, слегка задрожав, изменили цвет, Уэст торопливо набросил на его исказившееся лицо нечто вроде подушки и держал до тех пор, пока тело не перестало дергаться.

Теперь можно было приступить к оживлению. Бледный от волнения Уэст бегло осмотрел абсолютно безжизненное тело, остался доволен увиденным, а затем впрыснул в левую руку трупа точно отмеренную дозу эликсира жизни, приготовленного накануне с великим тщанием — теперь, в отличие от наших первых студенческих опытов, мы уже не двигались вслепую. Трудно передать, с каким волнением мы, затаив дыхание, следили за этим безупречно свежим экземпляром — мы были вправе ожидать от него разумных слов, а возможно, и рассказов о том, что открылось ему за пределами непостижимой бездны. Уэст, будучи материалистом, не верил в существование души. Все проявления сознания он объяснял телесными явлениями и, разумеется, не ждал никаких откровений о страшных тайнах невообразимых пучин, поджидающих нас за порогом смерти. Теоретически я был во многом с ним согласен, но в то же время сохранял остатки примитивной веры своих предков. Вот почему я глядел на недвижное тело с некоторым трепетом и страхом. К тому же, я не мог забыть тот жуткий, нечеловеческий вопль, прозвучавший в ту ночь, когда мы ставили наш первый эксперимент в заброшенном загородном доме в Аркхеме.

Вскоре появились первые признаки успеха. Мертвенно-белые щеки залил слабый румянец, и постепенно теплый оттенок распространился по всему лицу, покрытому необычайно густой русой щетиной. Уэст, державший руку на пульсе незнакомца, многозначительно кивнул, и почти тотчас же зеркальце у рта подопытного помутнело. Затем по неподвижному до сих пор телу пробежала судорога, грудь начала вздыматься и опускаться, сомкнутые веки, дрогнув, открылись, и на меня взглянули серые, спокойные глаза — глаза живого человека, однако пока без всяких проблесков сознания или даже любопытства. Поддавшись странной фантазии, я принялся нашептывать в розовеющее ухо вопросы о других мирах, память о которых, возможно, еще была жива в душе того, кто лежал перед нами. Панический ужас, который я вскоре испытал, вытеснил их из моей памяти, но один, последний вопрос я помню до сих пор: «Где вы были?» Я и сейчас не могу сказать, получил ли я ответ, ибо с красиво очерченных губ не сорвалось ни звука, но в тот момент я был уверен, что по беззвучно шевелившимся губам мне удалось прочесть слова «только что», хотя их смысла и значения я не понял. Еще раз повторяю, в тот момент меня переполняла гордость — ибо великая цель, как мне казалось, была достигнута, впервые возвращенный к жизни человек членораздельно произнес слова, подсказанные разумом. Победа представлялась несомненной: раствор подействовал — пусть на время, — вернув бездыханному телу жизнь и разум. Но радость мгновенно сменилась паническим ужасом — не перед мертвецом, который вдруг заговорил, а перед человеком, с которым меня много лет связывали профессиональные узы.

Когда наш подопытный — недавний безупречно свежий труп пришел в себя, его зрачки при воспоминании о последних минутах земной жизни расширились от ужаса, несчастный принялся отчаянно бить в воздухе руками и ногами, как видно, решив дорого продать свою жизнь, и прежде, чем вновь, теперь уж навсегда, погрузиться в небытие, выкрикнул слова, которые до сих пор звучат в моем больном мозгу:

— На помощь! Спасите! Прочь от меня, белобрысый изверг! Убери свой проклятый шприц!

V. Ужас из темного угла

Об ужасах Мировой войны рассказывают много душераздирающих историй, не появившихся в печати. От одних мне становится не по себе, от других тошнота подступает к горлу, от третьих бросает в дрожь и тянет оглянуться в темноте. Однако какими бы жуткими ни были эти истории, они не идут ни в какое сравнение с нечеловеческим, неизъяснимым ужасом из темного угла, о котором я собираюсь рассказать.

В 1915 году я в звании младшего лейтенанта служил врачом канадского полка во Фландрии. Я был одним из многих американцев, опередивших свое правительство в этой гигантской битве. Однако в армии я оказался не по собственной воле, а подчиняясь приказу человека, верным помощником которого я был — известного бостонского хирурга доктора Герберта Уэста. Попасть на войну было его давнишней мечтой. И когда такая возможность предоставилась, он властно потребовал, чтобы я его сопровождал. К тому времени у меня имелись причины желать разлуки, причины, по которым совместная с Уэстом медицинская практика становилась для меня все более тягостной. Но когда он отправился в Оттаву и, использовав университетские связи, получил майорскую должность, я не смог противиться его решимости.

Когда я говорю, что доктор Уэст мечтал оказаться на войне, я не имею в виду, что ему нравилось воевать или что он радел за судьбы цивилизации. Он всю жизнь был холодной умной машиной: светловолосый, худощавый, с голубыми глазами за стеклами очков. Уверен, что втихомолку он потешался над редкими всплесками моего военного энтузиазма и над моим негодованием по поводу нейтралитета, вынуждавшего нас бездействовать. Однако на полях сражений Фландрии у Уэста имелся свой интерес, и, чтобы получить желаемое, он надел военную форму, хотя хотел он от войны совсем не того, чего хотят почти все. Его влекла особая область медицины, которой он занимался тайно и в которой достиг поразительных, порой пугающих успехов. Получить в свое распоряжение как можно больше свежих трупов с увечьями различной тяжести, вот чего он хотел, не больше и не меньше.

Свежие трупы нужны были Герберту Уэсту потому, что он всю жизнь посвятил оживлению мертвых. Об этой его страсти не знала модная клиентура, которую он быстро приобрел в Бостоне, но слишком хорошо знал я, его ближайший друг и единственный помощник еще с тех лет, когда мы вместе учились в Аркхеме на медицинском факультете Мискатоникского университета. Тогда он и начал ставить свои ужасные опыты, сначала на мелких животных, а потом и на человеческих трупах, которые добывал самым отвратительным способом. Он впрыскивал им в вены оживляющий раствор, и если трупы были достаточны свежими, то результаты экспериментов оказывались весьма впечатляющими. Уэст долго бился над нужной формулой, так как для каждого биологического вида требовался особый препарат. Когда он вспоминал о своих неудачах, об отвратительных тварях, оживших в результате опытов над недостаточно свежими трупами, его охватывал страх. Некоторые из этих монстров остались в живых — один сидел в сумасшедшем доме, другие исчезли неизвестно куда, и когда Уэст думал о встрече с ними — теоретически вполне возможной, но в сущности абсолютно невероятной, — то в глубине души содрогался, несмотря на внешнее спокойствие.