Майк Гелприн - Самая страшная книга 2017 (сборник)

– Паяльником, – подсказывает Самохин.

Я не хочу смотреть. Перевожу взгляд и случайно встречаюсь глазами со следователем. Колет плечо.

– А теперь посмотрите на этих девушек до того.

Самохин протягивает мне снимки.

На них молодые симпатичные девицы. У обеих русые волосы. Веснушки.

– Вам не кажется, что они чем-то похожи на вас?

Я молчу.

– В сумке одной из девушек, – продолжает следователь, – найдена ваша фотография с подписью: «На память от Юли». С мобильного другой, последний, звонок был сделан на ваш телефон. Вы ничего мне не хотите сказать?

– Покажите фотографию.

Самохин достает из папки маленький снимок. Мне на нем шестнадцать.

– Допустим, вы не знакомы с убитой девушкой. Но ведь кому-то вы дали свое фото с этой надписью?

Шестилетнему Борьке доставалось больше всех. Он методично размазывал дерьмо по стенам. Делал он это ранним утром, когда все еще спали. В крыле у мальчишек облюбовал одну из стен, прямо возле портрета депутата, лично спонсирующего нашу школу, и периодически на ней отмечался. Борьку наказывали, ему меняли курс лекарств, но все без толку. Уборщица кидалась на Борьку с тряпкой:

– Иди оттирай свои наскальные рисунки сам, гаденыш!

Борька не реагировал, забивался в угол и мычал.

Уборщица ходила к директрисе, требовала, чтоб Борьку перевели в заведение для полностью конченных дебилов, твердила, что у нас элитная дурка для продвинутых психов и Борьке здесь не место.

Я однажды заглянула к нему в глаза. Они были ярко-голубые, с зеленоватым отливом. Над зыбкой кромкой сознания равномерно бились волны спокойствия и умиротворения. Море. Борька рисовал на стенах море. Почему, вместо того чтобы рисовать море карандашом на бумаге, он рисовал его дерьмом на стене, я не знаю. Ответа на этот вопрос в его глазах я не нашла. Но в них мне было не больно смотреть. Он был тихий, Борька. Вздрагивал от резких звуков, закрывал уши руками и равномерно раскачивался в такт своей внутренней волне. Я часто приходила к нему и читала вслух разные книги. Казалось, он не слушал, смотрел куда-то в сторону, но, стоило замолчать, он резко поворачивался и просил: «Еще».

– На кой сдался тебе этот придурок? – спрашивал меня мой тогдашний парень.

– Глаза у него хорошие, – отвечала я.

Через какое-то время Борька забросил свое настенное творчество и переключился на карандаш и бумагу. Когда после десятого класса я переводилась из нашего интерната в Центр социальной адаптации, я подарила Борьке свою фотографию.

Следователь Самохин ведет меня в прозекторскую. Он говорит, что я должна это видеть. Судмедэксперт, пожилая крашеная блондинка, откидывает простыню, обнажая голое тело на столе.

Я не обращаю внимания ни на бурые, покрытые запекшейся кровью ожоги на плоском животе, ни на разбитые переломанные пальцы. Я впиваюсь взглядом в пустые глазницы и чувствую, как земля уходит из-под ног.

– Где тут у вас туалет? – Я умоляюще смотрю на белобрысую тетку.

Она машет куда-то в сторону коридора.

Я бегу мимо нее, мимо Самохина. В туалете меня выворачивает. Я хочу кричать, но звук застывает у меня в горле. Снимаю футболку, прислоняюсь спиной к холодному кафелю и теряю счет времени.

– Эй, ты бы, может, оделась.

Я поднимаю зареванное лицо. Передо мной аккуратная строгая шпилька, красивые ровные ноги, серая юбка, пожалуй слишком короткая для серьезного заведения.

– Что, совсем херово?

Я узнала ее. Это Лена, девица-аналитик. Та, которая с Самохиным.

– Вот ведь до чего доведут человека, уроды. Давай помогу подняться.

Она моет мне физиономию под краном. Затягивает волосы в хвост. Я надеваю майку и мимоходом бросаю взгляд в зеркало. На моей спине ничего нет.

Лена выводит меня в коридор и усаживает на стул. Краем уха я слышу, как она препирается со следователем:

– Самохин, вы там что, совсем охренели? Вы что с девчонкой делаете?

– Проводим следственные мероприятия. Она у нас главный подозреваемый. – В голосе у Самохина сарказм и раздражение.

– Вот только не надо гнать. Я видела это дело. Она такой же подозреваемый, как я – Мария Тереза.

– Реально, у нас, кроме нее, никаких зацепок нет. А с этим, третьим, трупом так вообще. Там, наверху, нас уже прессуют – если серию не раскроем, всем кирдык. А она молчит.

– Ну не знаю, дозу ей дайте, что ли. По-моему, ей надо.

– Не надо. Мы у нее брали кровь. Там все чисто.

– Ну тогда психолога позовите или, там, психиатра. В деле, кажется, про это что-то написано. А то она у вас тут загнется, будете начальству объяснять.

Я не спала почти двое суток. Я устала. Кажется, психолог это понимает.

У нее интересное лицо, не то чтобы красивое, не очень молодое, но интересное. Ее глаза чуть раскосые, как у корейцев-метисов.

– Юленька, вы устали, вам нужно отдохнуть, но поймите, пока вы молчите, может погибнуть еще кто-нибудь.

Я встречаюсь с женщиной взглядом. Там, на поверхности, – самое яркое воспоминание. Обычно – это самое последнее, но иногда – самое болезненное, перебивающее все остальное. Под ним, как правило, омут различной глубины. Воронка. Зеркало души.

– Почему вы не уйдете от мужа? – спрашиваю я.

Психолог вздрагивает – она думает, ей послышалось. Я повторяю:

– Почему вы не уйдете от мужа? Он же вас бьет. У вас никогда не будет детей, потому что он десять лет назад заехал вам кулаком в солнечное сплетение, и остатки неродившегося плода, завернутые в газету, сгнили в мусорной яме.

Мне не надо было этого говорить. Но я правда устала. Мне тяжело находиться среди людей так долго. Сейчас она резко вскочит и убежит. Позовет следователя, и он снова будет меня допрашивать до бесконечности.

Но психолог подымает на меня свои восточные глаза и тихо шепчет:

– Юленька, откуда вы это знаете?

Я извиняюсь, говорю, что ляпнула первое, что на ум пришло. Объяснять дальше нет смысла.

– Послушайте, Юля. Убиты три девушки. Убиты жестоко, зверски. У них обширные ожоги, нанесенные при жизни, и глаза выколоты.

– Их изнасиловали? – спрашиваю я.

– Как бы вам сказать, – вздыхает психолог, – следов семенной жидкости нет. Но есть следы паяльной лампы. Кстати, вы заметили, что все три похожи на вас?

Она кладет на стол снимки.

Меня мутит. Но мой желудок пуст, блевать мне нечем.

– Вашей фотокарточке, найденной у одной из жертв, года три. Вы в это время заканчивали специализированную школу-интернат для детей с проблемами социального развития. Мы, конечно же, найдем того, кому вы подарили свой портрет, но на это уйдет время. А за это время, вы сами понимаете…