Сибирская жуть-2 - Бушков Александр Александрович
После второго побега наш Бритый лоб попал в медные рудники. В горе, объяснял, штольня – такой подземный ход метра два в ширину, чем дале, тем ниже да уже. Дают тебе санки, они тоже пуд весят, тянешь их в забой, кайлою руду насекаешь, погрузишь и назад – где согнувшись, где на карачках. А дневной урок был – десять таких ходок. И вот вся жизнь: вонючий барак-клоповник, утром с караулом до рудника под кандальное треньканье, день в темном подземелье – и назад. А про себя думает: «Все одно убегу! Но только, стало, надо все подготовить по путю, а то как раз угодишь спать с тачкой в обнимку, последнее дело…» Перво-наперво, как от железов освободиться? Допустим, заклепки камнями посбивать… Долго, но можно. Дак ведь только уж в тайге! А до нее-то надо быстренько добраться…
И тут ему подфартило: раз их на Пасху повели в соседнее село – в кусочки. Позволяли иногда: отберут группу, дадут караульных и – в село побираться. Дак вот в селе-то он разговорился с одним стариком бурятом. Пожалился: два раза-де бегал, да теперь вот кандалы тянут. И тот посочувствовал – пообещал: следующий раз придешь так же с сумой – дам тебе тайной бурятской мази, от нее кандалы сами спадают. Только, говорит, ты не отчаивайся, коли сразу не подействует, мажь и мажь, непременно будет результат. Под вид темного мыла, говорил, это зелье смотрелось. Начал мазать.
Сперва-то никакого действа. Но прошло какое-то время, и стал замечать: вроде, ноге посвободнее? Меж самым кольцом и лыткой раньше кое-как палец пролезал, а тут вроде… Мажет дале Ага, пошло дело, пришлось даже вторые кожаные подкандальники наложить, чтобы железо не шибко на ногах хлябало, в кровь не сбивало. И туто-ка он стал понемногу понимать: кандалам-то ничо не делается, а самые лапы вроде как съеживаются. Вот дак мазь-волшебница! И пришла весна, снова убег наш Бритый лоб. На этот раз хорошо убег. Как в песне поется: «Горная стража меня не догнала!» И прошел верст с тысячу, да…
А только бредет себе и чувствует: чтой-то ноги стали плохо слушаться. Оно и спервоначалу не шибко споро шлось, но он думал-де с непривычки, вот ужо разойдуся и побегу! Домой – как на крыльях… Ан дело-то все хужее и хужее. Пришлось посошок вырубить, опираться стал. А там и вовсе обезножел. Кабы дома-то сидеть, может, оно бы и ничо, а ты проволокися-ко тыщу верст, да. Не всякий здоровый выдюжит. А ино мазал слишком густо, кто ж ее знает. Обезножел человек. Далеко еще матушка Расея, не дойти. Надо подлечиться. И поселился в заброшенной зимовьюшке на краю нашей деревни. Думал: вот оклемаюсь да снова в путь. Только вышло иначе: совсем, считай, ноги отнялися. И пришлось горемычному век в чужой земле доживать, бобылем, из людской милости.
Его, бывало, спросят: дак стоило ль такой ценою свободу искать, судьбу пытать? А он ответит: «Зато я вольный человек. Вольный!..» А сам плачет. Дорого ему волюшка-то стала. Да, видно, нет ничего русскому человеку дороже.
Николай Волокитин. Страх
(рассказы)
ЭТОТ ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС
Мальчишкам было лет по восемь, по девять. Мне – не больше пяти. Увязавшись за ними на рыбалку куда-то аж к неведомым Дальним пескам, я вскоре утомился, захныкал, отстал. Мальчишки тут же скрылись в кустах, даже не окликнув меня, и я повернул назад.
Но легко сказать: повернул. Потыкавшись то в одну сторону, то в другую, я не обнаружил ни тропинки, ни каких бы то ни было следов на траве.
Я заорал:
– Эй, эй! Подождите! – и кинулся было снова вслед за мальчишками, но натолкнулся на такую плотную стену шиповника и малинника, что тут же взвился от десятка больнучих занозок.
– Пе-е-е-тька! Ле-е-е-нька! Гаврю-у-у-ха! – уже с беспомощным отчаянием позвал я.
Но только сорока, подергивая черным хвостом, ответила мне с ближней талины совсем непонятно:
– Чхав-чхав!
Обалдев от испуга, я стал бегать по полянке в поисках хоть каких-то признаков чего-то, помогшего мне отыскать направление к дому, но – увы! – вокруг были все те же незнакомые кусты, деревья, кочки, пеньки.
Я заревел. На весь лес. И, содрогаясь от нестерпимой жути, пронзившей во мне каждую жилку, запричитал:
– Боженька, миленький, родименький! Ну покажи мне дорогу! Ну покажи, мой хороший!
Почему я вспомнил в эти страшные для меня минуты именно про Бога, не знаю. И наша семья, и вся деревня были в то время не очень-то набожными, набожность к ним придет чуть-чуть позже, с войной, но вот вспомнил, и все. К кому мне было в моем положении еще обращаться за помощью? Не к энэлонавтам же, о которых я в то время никак не мог слышать.
Сколько я так ревел, не скажу, потому что не помню. Но вот как наступили неожиданное успокоение, неожиданная ясность в сознании, помню отлично. Сам не знаю почему, но я вдруг сел на кочку и стал ясно-ясно припоминать: когда мы шли с мальчишками по бездорожному мелколесью, то проходили вот этот пенек, перед пеньком была вон та елочка, а перед елочкой, кажется, вон та ложбинка, а перед ложбинкой – это уж точно! – вон тот желтеющий надломленный куст.
Я встал и потихоньку пошел. И вскоре увидел деревню.
Она подремывала в лучах полуденного июньского солнца, даже и не подозревая о том, что случилось со мной. А я подбежал к крылечку своего дома и, так как дом был замкнут, лег прямо на доски крыльца и уснул.
Позже, став взрослым, я долго объяснял этот случай со мной очень просто: ну с перепугу, так сказать, в экстремальной ситуации, подключилось мое подсознание, да и только. Чего яснее и проще! Но что-то потом стало приводить меня к глубоким сомнениям: а почему же это самое подсознание не помогло и не помогает сотням других заблудших, в том числе и маленьким детям? Разве они не так же всем телом тряслись от страха и не так же искренне желали найти дорогу и выйти из леса?
А может быть, мне помог тот, к кому я обращался с молитвой? Но и тут я упирался в прежнюю стенку. А почему же он тогда не помогал и не помогает миллионам других, опять же в том числе и совсем крохотулям? Почему он допускает, что они заживо горят, тонут, пухнут от голода, истекают кровью под бомбами, корчатся и задыхаются в грязных лапах насильников? Со взрослыми понятно, взрослые расплачиваются за грехи. Но дети-то, дети! Кто мне ответит?
Чтобы выйти из умственного тупика, я вынужден был предположить, что мое самоспасение – исключение из правил. Или чуть-чуть по-другому – дело обыкновенного случая. Тем более, что случаев этих в моей жизни было больше чем предостаточно.
Однажды в том же пятилетнем возрасте я тонул в дождевой бочке, в которой воды было примерно на треть: пускал там кораблики, перегнувшись через край, потерял равновесие – и нырнул, оказавшись головой вниз, а ногами – в синее небушко. Ни туда, ни сюда… Вынули меня из бочки родители, находившиеся в эти мгновения не очень далеко от дома, на огороде. А так бы недолго я продержался на вытянутых руках, почти касаясь лицом вонючей воды и охрипнув от крика.
В другой раз, уже лет в двенадцать, я тонул в полноводной весенней Кети и тоже остался в живых чудом – подвернулась под руку какая-то досточка, совсем небольшенькая, но именно она меня и спасла.
Позднее чудеса стали поинтересней.
* * *Однажды – это было в селе Казачинском Красноярского края – я сидел под большущим окном в прихожей коммунальной бани и ждал жену с дочерью, которые еще мылись. Они задерживались, и я потихонечку нервничал. Наконец дверь женского отделения отворилась, я поднялся, шагнул… И именно в это время полуторасаженная тяжелая внутренняя рама с грохотом и звоном стекла рухнула на то самое место, где я сидел секунду назад. До сих пор даже представить боюсь, что было бы с моим лицом, с моей головой, не поднимись я и не сделай всего только шаг.
В том же Казачинском, где к тому времени я работал редактором районной газеты, поехали мы однажды с шофером Юрием Черняком в лесосеку, чтобы договориться с лесорубами насчет дровишек. Квитанции в леспромхозе у нас уже были выписаны, требовалось только «подмазать» бригаду, чтобы напилила не гнилого сосняка, а добротной березы и погрузила на машину не по десять кубометров, как помечено в квитанциях, а по возможности – больше.
