Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Потихоньку одна привыкла. Письма получала, аккуратно слал, раз в месяц. Поссорилась с соседкой. Та жалеть начала, бросил сын, уехал и матери-то ни словечка и ни помощи. Ольга Викторовна выпрямилась и кричала на нее, прямо во дворе, так что стало радостно и свободно. Как труба на параде. Дома пила валерьянку, но еще долго улыбалась, вспоминая, как пригнулись соседкины плечи под шерстяной шалью. Ему не рассказала, нет. Просто знала, что вступилась и оттого стала вдруг счастлива.

Два раза приезжал из института, а будто и не приезжал. Остальное время — где только не был.

…Бедная девочка, довел ее до слез. Глазки утром грустные, но улыбалась. И правда, солдатик, все время в строю, держалась, чтоб старуху не печалить. Ведь хорошая девочка, женился бы!

Она тогда появилась и у Ольги снова надежды, а думала — умерли. Не то, чтобы ей сильно хотелось внуков, все казалось рановато поперву. Но когда привел Наташу, то снова стало, как закричала труба, отчаянно, без оглядки. И подумала, а вдруг?

Но сперва думала по-другому, боялась за квартиру. Молодая совсем девчонка, лимитчица и все бегает к сыну. Поджимала губы, когда та приходила и все вилась вокруг Ильи, а он смотрел на мать и снова усмехался. Даже думала Ольга тогда, назло ей крутит. Но слышала, как, в комнате запершись, хохотали и даже пели, возились, двигая мебель, и Наташа выбегала ночью, закутанная в простыню, шлепала в туалет, журчала тоненько. И как покраснела сильно, враз, столкнувшись с Ольгой в коридоре. А как-то помнится, встала рано и пришла к ней на кухню, сама. Пили кофе и попросила разрешения называть не Ольгой, а — Олей Викторовной. Как погладила по сердцу. Вот тогда подумалось о трубе, пусть бы — прописалась, нарожала крикунов, стала толстеть и переживала бы, что некрасивая.

Но это же Илья. Ее Илья, что сам по себе. То, что слышала вчера, за плотной дверью, оно было и раньше. И смех был и глухие Наташины крики. Оля Викторовна сразу вспомнила мужа, Афанасия, ну и дурацкое же имя, но вот тоже умел так. И загордилась сыном, который там в комнате, с красавицей.

— Пусти, Кот, ну-ка, дай посуду вымою, — встала, устраивая лежебоку на теплом табурете. Щелкнула газовая колонка, согрела руки толстая струя воды.

Кота Илюша принес. Не пожалел, а просто — цвет понравился. Замучил тогда, снимая, и собрался снова в подъезд унести, но Ольга Викторовна грудью встала. Мой Кот. Фотографий ее с Котом, как бы не больше, чем Наташиных. А Наташу снимал много. Он к тому времени уже хорошие деньги получал за работу, и не от случая к случаю. Хватало им на все. А ему и не надо. Ни мебели новой, ни машины. Был случай, приехал к ним иностранец. С переводчиком. Нормальный такой мужчина, красиво стриженый, говорил быстро, все рвался в комнату к Илюше, но тот велел в столовой накрыть чай, торт был, все так неожиданно, если бы заранее, она бы сама купила, но принесли с собой. Совал Илюше в лицо диктофон, спрашивал и, цокая языком, рылся в снимках, шуршал, ахал. Потом схватил ее руки в свои мягкие, ухоженные и, черными глазами глядя, стал говорить-говорить, а переводчик сказал, что мол поздравляет ее с тем, что она мать гения, настоящего. Секунду она внутри от неловкости вся переворачивалась, да разве можно вот так, сразу? Ее Илюша? Который, когда ест, то вечно стол в крошках и прости Господи, иногда в туалете не смоет… Но сын держал ее глазами, как на прицеле и она, пожав мягкие руки, улыбнулась и с достоинством кивнула. Сказала:

— Переведи ему, я знаю. Мой сын — гений.

И на усмешку Ильи уже не смотрела. Унесла грязные чашки на кухню, ей там хорошо всегда было, а уж когда Кот появился, так и вовсе уют. Мыла посуду, грела руки в горячей воде и думала, не будет ей внуков. Не нужно ему семьи, детей, только работа. И Наташа ему — не любовь, а вместо ее материнского недоверия. Вон какими глазами смотрит на него. Будто он ей — Бог. Верит.

С тех пор Ольга Викторовна книжек по фотографии не читала. Пусть их живут, как хотят. У него есть Наташа, у нее есть Кот и кухня, дорожки в парке и книги. Соседки с собаками и их внуки, которых можно присмотреть и потом вернуться в чистую комнатку в кресло у телевизора, куда Илюша не заходил никогда, а только заглядывал.

Жаль, что закончилось у них тогда все. Билась девочка, билась об него и стала улетать все дальше, пока не улетела вовсе.

— Ну что ж, — Оля Викторовна от раковины повернулась к Коту и тот открыл изумрудный глаз, муркнул, закрыл снова.

— Наверное, он знает, что делает. А у нее все получится. Ты видел, какие глаза у нее? Ленивец ты. У нее и у этого мальчика, который приходил осенью, у Вити.

Чашки скрежетнули об алюминиевые проволочки сушилки. Кот дремал, но подергивал ухом, принимал участие в разговоре. Еду отрабатывает, усмехнулась Оля Викторовна и повела плечами неловко, стыдясь перед собой за мелкость мысли, хоть и в шутку подуманной. Говорят, коль скоро умирать, надо душу держать в чистоте. Чистота помыслов… Вот у них, у этих, с чистыми глазами, у них бы — дети. Такие же! Звонкие, колокольчиками, и глаза, как дождиком промыты, без ледышек. Жаль, что даже если, то она к ним никакого отношения иметь не будет. Хотя… Вон как Илья озаботился этим мальчиком. И вечером, когда увел Наташу к себе и откричала глухо, как в старые времена, то говорили долго и горячо. И имя его поминали часто. Так хотелось спросить утром, но побоялась.

Она снова взяла Кота и, прижимая к груди, подошла к окну. Солнце отражало себя в окнах напротив, тренькало в глаза дрожащими яркими зайцами.

— Кот, я думала, все идет к концу, потому что возраст. И у него. Думала, осталась мне одна печаль, и — доживать. Но кажется, все крутится дальше, а, Кот? Будем жить и смотреть, чай и суп греть…

37. КАРПАТЫЙ

Глаза можно нарисовать. Очертить кружок на бумаге и поставить точки, а внизу запятую рта. Точками будет смотреть белая морда бумаги. А все выражение будет в изгибе запятой или пририсованных черточках бровей. Так нарисовал — хмурится, а наклонил по-другому — удивляется. Можно нарисовать глаза посложнее, выписать зрачок и утыкать веки ресницами. Тогда мордочка посмотрит уже глазами.

Сон покачиваясь, наплыл, как туман и сгустился перед Витькиными глазами белым пятном лица. Рот запятой, а глаз нет. Внутри все стягивалось в ожидании, потому что во сне, по его законам, можно знать заранее — сейчас что-то будет. И вот, с той стороны лица, прорезывая белесую плоскость, показался кончик лезвия.

Во сне глаза можно прорезать. И будут они, прорезанные блестящим лезвием, смотреть на тебя узкими безжалостными щелями.

Витька повернулся, сбивая одеяло, замычал. Хотел проснуться, но взгляд узких глаз не пускал, держал жесткой нитью, что и сама, казалось, могла порезать руку, если схватиться, чтоб разорвать.