Роберт Чемберс - Послание из тьмы

Таким образом, я приступил к ее систематическим исследованиям, каждый день заново поднимая путеводную нить в том месте, где обронил ее накануне.

Со временем странствия привели меня в окрестности Монружа, и я увидел перед собой Ultima Thule для любого, кто изучает общественное устройство, землю столь же малоисследованную, как истоки Белого Нила. Я вознамерился познакомиться с жизненными устоями шифонье – их привычками, обычаями и взглядами на окружающий мир.

Это была трудновыполнимая и не самая приятная работа, с мизерной надеждой на должное понимание и оценку. Однако мое упрямство возобладало над здравым смыслом, и я погрузился в новые исследования, призвав на помощь всю ту энергию, что позволяла мне достичь цели в любом важном и значительном начинании.

Однажды чудесным сентябрьским днем я углубился в святая святых Мусорного города. Несомненно, в этих местах обитало множество шифонье, о чем недвусмысленно свидетельствовало некое благоустройство и упорядоченность в расположении мусорных куч. Я лавировал между этими холмами, стоявшими вдоль дороги, словно часовые, с твердым намерением проложить путь к самым отдаленным их пределам.

Продолжая свою прогулку, я заметил вдалеке несколько согбенных фигур, снующих туда-сюда и с очевидным любопытством поглядывающих на чужака, что забрался в их владения. Эта местность казалась своего рода маленькой Швейцарией, так что, петляя между кучами, я был не в состоянии заранее наметить дальнейший путь.

Некоторое время спустя я набрел на некое подобие небольшого поселения или же коммуны шифонье. Ряд жалких лачуг, какие можно встретить разве что на самых отдаленных окраинах Алленских болот – примитивные постройки с плетеными стенами, обмазанными глиной и кровлей, сложенной из любого твердого мусора, подвернувшегося под руку. Неприветливый во всех отношениях пейзаж, и, по здравому рассуждению, даже нарисованный акварелью он едва ли стал бы выглядеть более живописно. Среди этих хижин выделялось одно из самых причудливых сооружений – язык не поворачивается назвать его постройкой, – какие мне когда-либо приходилось видеть. Исполинский древний гардероб, очевидно, попавший сюда из будуара Карла VII или же Генриха II и приспособленный под жилье. Двухстворчатые двери были распахнуты настежь, открывая взгляду его внутреннее устройство. Одна половина гардероба представляла собой общую гостиную размером приблизительно шесть футов на четыре, в которой собрались вокруг жаровни и дымили своими трубками шестеро престарелых солдат времен Первой республики в грязных, протертых до дыр мундирах. Очевидно, все они принадлежали к разряду mauvais sujet, мутные взгляды и обмякшие лица недвусмысленно намекали на объединявшую их всех любовь к абсенту, но в усталых, измученных глазах дремала дикая жестокость, которая, вероятно, становилась еще резче в недолгие моменты пробуждения от пьянства.

Вторая половина гардероба сохранилась в первозданном виде, за исключением того, что все шесть полок были отрезаны на половину длины и на них теперь располагались постели из тряпья и соломы. Это зрелище вовсе не пришлось мне по нраву, поскольку место было весьма уединенное, а здешние обитатели выглядели отъявленными злодеями.

Однако я не видел пока никаких причин для паники и продолжал идти своей дорогой, забираясь в эту Сахару все глубже и глубже. Путь мой выдался на редкость извилистым, и я, к стыду моему, выписав серию виражей, подобно тому, как катаются на коньках «голландским шагом», в какой-то степени потерял ориентировку и вынужден был свериться с компасом.

Пройдя еще немного, я обогнул осыпавшуюся кучу мусора и увидел сидевшего на ее вершине старого солдата в дырявом плаще.

«Эге, – сказал я самому себе, – вон он, истинный символ Первой республики».

Старик даже не оглянулся на меня, продолжая с флегматичным видом смотреть в землю. Я снова мысленно отметил: «Смотри, до чего может довести война. Этот человек давно утратил все свое любопытство».

Однако, сделав несколько шагов, я внезапно обернулся и понял, что любопытство его вовсе не умерло, – то выражение, с которым ветеран смотрел мне вслед, выглядело крайне подозрительным.

Между тем приближался вечер, и я начал задумываться о возвращении. Однако множество тропинок разбегались в разные стороны и вели к одинаковым с виду холмам, и выбрать из них одну правильную оказалось непростой задачей. Попав в затруднительное положение, я хотел было спросить дорогу, но не увидел вокруг ни единой живой души. Тогда я решил еще немного пройти вперед, пока не встречу кого-нибудь – только не одного из ветеранов.

Одолев две-три сотни ярдов, я вышел к одинокой лачуге, похожей на те, что встречались мне прежде, – с той лишь разницей, что эта оказалась необитаемой, с едва державшейся крышей и тремя сохранившимися стенами, но полностью открытой с четвертой стороны. По всем признакам это место предназначалось для сортировки отходов. Там сидела морщинистая и согнувшаяся под грузом лет старуха, и я решился подойти к ней, чтобы спросить дорогу.

Она поднялась при моем приближении, и, выслушав просьбу, тут же пустилась в объяснения, а мне пришло на ум, что здесь, в самом центре царства мусора, собрана воедино вся история парижских тряпичников – и я могу услышать о ней во всех подробностях из уст одной из старейших здешних обитательниц.

Я приступил к расспросам, и ответы старухи оказались в высшей степени занимательными – она была одной из тех самых ceteuces, что собирались каждый день возле гильотины, и играла важную роль в кругу этих женщин, символизирующих собой жесткость революции.

«Мсье, вероятно, устал», – сказала вдруг она и предложила мне шаткий табурет.

Я предпочел бы не садиться на него, по многим причинам, но бедная старуха была так любезна со мной, что я не посмел обидеть ее отказом, тем более что меня весьма заинтриговал ее рассказ о взятии Бастилии, так что я поддался на уговоры, лишь бы поскорее услышать продолжение.

Пока мы разговаривали, возле избушки появился старик – еще более древний, морщинистый и согбенный, чем моя собеседница.

«Это Пьер, – сообщила она. – Мсье может послушать и его историю, ведь Пьеру довелось побывать повсюду, от Бастилии до Ватерлоо».

По моей просьбе Пьер пристроился на другом табурете и погрузился в пучину воспоминаний о революции. Этот старик, одетый как огородное пугало, оказался таким же ветераном, как и те шестеро, которых я повстречал раньше.

Теперь я сидел посреди приземистой хижины со старухой по левую руку от себя и стариком по правую, однако оба они располагались ко мне лицом. Помещение было завалено причудливыми предметами старинной мебели и многими другими вещами, от которых я предпочел бы держаться в стороне. В углу лежала груда тряпья, которая казалась живой от копошившихся в ней паразитов, а также груда костей, от которой исходил аромат, способный потрясти кого угодно. Бросая время от времени взгляд на эти кучи, я каждый раз отмечал блеск глаз какой-нибудь из крыс, которые заполонили все вокруг. Обстановка в хижине была и без того отвратительна, но наиболее ужасное зрелище являл собой старый мясницкий топор с испачканной в крови железной рукояткой, прислоненный к правой стене. И все же эти подробности не вызывали у меня никакого беспокойства. Воспоминания двух стариков казались настолько восхитительными, что я слушал и слушал, пока не наступил вечер и длинные тени от мусорных куч не заполнили все пространство между ними.