Из бездны - Шендеров Герман
Со временем я заметил, что без каких-либо усилий возбуждаюсь от вида развороченных внутренностей и обнаженных костей.
Копившуюся похоть я сливал в Надю – ту девушку с тяжелым взглядом. Отдавалась она молча, без страсти, словно выполняла очередное йогическое упражнение. Только иногда у нее начинались беспричинные припадки истеричных рыданий, переходившие в спазмы удушья; это прекращалось лишь после глотка воды. Надя всегда таскала с собой полулитровую пластиковую бутылочку на случай приступа, но никогда не спешила ее открывать. Ей словно нравилось задыхаться, задерживаясь на краю смерти.
Несколько раз она спрашивала меня:
– Как думаешь, Дим, после смерти нам станет лучше? Там?
Я не знал, что ответить.
А она как будто забывала, что уже спрашивала об этом, и несколько дней спустя опять задавала тот же вопрос. В ее устах «лучше» звучало как-то по-особенному, с необыкновенной тоской и надеждой, окрашенной горьким отчаянием.
Мы, ученики, погружались в лабиринты странной внутриутробной герметики, которая раскрывалась перед нами в своей изощренной сложности, где одно непонятное громоздилось на другом непонятном.
Вскоре из девятнадцати учеников осталось восемь. Первой, кстати, покинула нас та бодрая тетушка с заскорузлыми пятками. Мы занимались босиком, поэтому ее пятки я успел не только хорошо рассмотреть, но и возненавидеть. Однажды она просто перестала появляться на занятиях, а потом Павлуша, это ходячее «СПИД-инфо», поведал мне, что тетушка, оказывается, насмерть забила мужа табуреткой, пока тот, пьяный, спал, после чего сама сдалась в полицию. Остальные отказники то ли разочаровались, то ли испугались, заметив патологические изменения в своей психике, и перестали появляться у Самосатского.
Курс обучения приближался к черте, за которой окончательный смысл йоги для мертвых должен был наконец проясниться для ее адептов.
На одном из занятий Самосатский объявил нам, что на следующей неделе, в пятницу вечером, расскажет все.
А когда в назначенную пятницу я вошел в студию, то увидел посреди нее раскладушку, на которой лежал Володя Николаев. Он был неподвижен, холоден (я прикоснулся пальцами к его горлу, чтобы нащупать пульс, и ощутил этот холод), кожа пожелтела, обострившийся нос походил на птичий клюв. Перед нами лежал труп. Наверное, раньше я бы согнулся в рвотном спазме или впал в ступор, но теперь принял смерть своего товарища спокойно – как должное.
Тихий Володя, единственный из учеников, который жил у Самосатского и был с ним близок, выделялся особенной отрешенностью. Она сквозила в его глазах, жестах, движениях, в редких словах и длинных паузах меж ними.
Мы, семеро, стояли над телом, и мурашки предвкушения бежали у меня по коже. Сейчас что-то начнется, предчувствовал я.
Вошел Самосатский, застыл над телом, долго смотрел на Володю, молчал, а мне казалось, что взгляд у него как язык и этим длинным плотоядным взглядом старик облизывает покойного. Наконец он заговорил:
– Володя был первым, на ком я опробовал всю систему от и до. После того, что он узнал, он сам захотел уйти из жизни. Вообще я против самоубийства. Но Володя был так решителен, что сделал это сам – одним лишь усилием воли. Это высшая форма власти над телом – когда мыслью и психическим напряжением изгоняешь из себя жизнь. Не руки накладываешь, на что способен любой идиот, а из собственной мысли делаешь петлю и этой петлей душишь себя до смерти. Вот она, власть! Вот победа разума над материей!
В закатных лучах на кожу старика лег оранжево-красный оттенок, низкое солнце блеском отразились в левом его глазу, обрисовало светлым контуром орлиный нос, и мне вдруг почудилось, что перед нами стоит не человек, а дьявол. Тот золотисто-красный дьявол, что изображен на одной из самых жутких картин Самосатского «Иерархия загробной тьмы».
– Теперь, – продолжал старик, – Володя должен доказать, что не зря обучался. Ему предстоит овладеть собственным трупом изнутри смерти, задействовать его речевой аппарат и рассказать нам, что находится по ту сторону. В том-то и суть йоги для мертвых, чтобы мертвецы могли стать свидетелями и поведать живым про загробное закулисье. Сейчас мы должны помочь Володе. Сядем здесь, и каждый станет медитировать, представляя, что это его собственное тело, на которое он смотрит со стороны, посылая ему приказание встать. Мы будем стараться поднять Володино тело усилием нашего коллективного разума и воли, в то время как Володя начнет поднимать свое тело с изнанки. Когда труп станет двигаться, медитацию прекратим.
Все мы, вместе с Самосатским, расселись на полу вокруг раскладушки. Сосредоточились – и начали.
Казалось какой-то нелепостью, что покойник лежит на раскладушке, а не в гробу или просто на полу. Почему раскладушка? Но, когда мы приступили к медитации, я, похоже, понял: раскладушка напоминает жертвенник, этакую жаровню для огненного жертвоприношения. Старик выбрал именно раскладушку, чтобы настроить нас, медитирующих, направить наши ассоциативные связи в определенное русло.
Упражнением подобного рода мы уже занимались. Самосатский однажды дал нам задание медитативно сконцентрироваться на телах друг друга. Нас тогда было больше, чем сейчас, – двенадцать учеников. Мы уселись в круг, гуськом, каждый смотрел другому в спину, чувствуя на собственной спине чужой взгляд. Концентрируясь на спине соседа, мы должны были перенести в эту спину свою волю. Следовало добиться ощущения, что спина соседа – твоя спина, а твое голое «я» вышло из тела и бесплотным призраком висит в воздухе у себя за спиной, подсматривая за собой со стороны. Чувство собственного тела при этом надлежало утратить.
Концентрация на чужой спине оказалась подготовкой к нынешней концентрации на Володином трупе. Как в тот раз, когда мы с помощью воображения переносили себя в спину соседа, так теперь старались перенести себя и всю свою волю в мертвое тело, которое со всех сторон стало словно бы безликой спиной.
У меня мелькнула внезапная мысль, что смерть – это искусство повернуться спиной одновременно ко всем сторонам света.
В тот раз, когда мы погружались сознанием в спину друг другу, Володя сидел прямо за мной и казалось, что он вгрызся в меня, будто клещ-кровосос, и моя кровь вместе с жизнью переливается в него. Тогда я приписал все своему разыгравшемуся воображению и постарался подавить это чувство, чтобы не мешало медитировать.
Но сейчас я вновь ощутил связь с Володей, словно его труп высасывал из меня силы и разум. Подавлять ощущение я уже не старался. Ведь для того мы и медитируем сейчас, чтобы помочь Володе, отдать ему часть себя, так?..
Знобящей слякотью поползла по мне тихая пока еще паника. Я как будто взглянул на себя со стороны. Черт, да это же безумие какое-то! Что мы делаем?! Ладно – все, но я-то, что делаю я?! Неужели я поверил этому свихнувшемуся старику? Пусть он хоть трижды гениальный художник, но это же безумие – то, чем он заставил нас заниматься.
«Опомнись, Митя, – мысленно говорил я себе, – во что ты влип?!»
Тошнотворный страх сдавил горло, как только я понял, что напрочь отвлекся от предмета медитации, что думаю сейчас в сторону, но медитация при этом продолжается, будто мной манипулирует некий оператор.
Я вздрогнул, как от удара током, и попытался вскочить. Тело не подчинилось. Происходило что-то небывалое, выходящее за рамки всякой йоги. Не отрываясь, смотрел я на Володин труп, на его хищно обострившийся профиль. Мне померещилось – и хорошо, если только померещилось, – что по губам мертвеца ползет ухмылка.
Нет, черт возьми, не померещилось! Труп действительно улыбался. От ужаса меня бросило и в жар и в холод одновременно. Неужели все это реальность и Володя овладевает своим мертвым телом с изнанки жизни? А остальные – интересно, они хоть что-то замечают, видят эту невозможную зловещую улыбку на неживом лице? Я хотел обвести взглядом нашу группу, но не было сил ни шевельнуть головой, ни оторвать глаз от Володи.
Стало слышно, как в тишине студии громко – невыносимо громко – скрипят пружины раскладушки, на которой шевелится тело мертвеца.
