Стивен Кинг - Мареновая роза

— Попробуй только ударить меня, киска, — пробормотал он сквозь зубы, — я превращу тебя в трамплин.

Но вся газетная информация, какой бы интересной она ни представлялась, не имела непосредственного отношения к делу. Наверное, в этом городе живет множество женщин — и даже мужчин, — знающих, где находится бордель и посещающих его: возможно, заправляет им только Воинствующая психопатка нового века, а не целый комитет, однако в одном не сомневался он — все подобные заведения ничуть не отличаются друг от друга. И эта новомодная контора наверняка сходна со своими более традиционными родственными организациями. Смерть Питера Слоуика подействует на них, как вой сирены воздушной тревоги. Они не последуют логичным путем полиции; если (или) до тех пор, пока не будет доказано обратное, они будут считать, что гибель Питера Слоуика связана именно с ними… конкретно с той или иной женщиной, которую Тампер направил к ним за последние шесть или восемь месяцев своей жизни. Вполне вероятно, что имя Роуз уже фигурирует в их размышлениях.

«Тогда почему же ты сделал это? — обратился он с вопросом к самому себе. — Скажи, ради Бога, зачем тебе это понадобилось? Были же и другие пути к твоей цели, их предостаточно. Ты ведь полицейский и знаешь, что это так! Какого черта тебе вздумалось сунуть им факел под хвост? Эта жирная свинья Герти-шмерти, член ей в рот, наверное, сидит с биноклем на подоконнике самого верхнего окна борделя и заглядывает в лицо каждому прохожему с пенисом между ног, выискивая опасность. Если, конечно, до сих пор не подохла от ожирения сердца. Так почему ты сделал это? Почему?»

Ответ был наготове, но он отвернулся от него прежде, чем тот успел подняться на поверхность его сознания; отвернулся, ибо правда не представляла собой ничего приятного. Он убил Тампера по той же причине, по которой придушил рыжеволосую проститутку в ползунках павлиньей расцветки: потому, что странное темное желание выплыло из недр его мозга и заставило сделать это. Желание в последнее время появлялось все чаще и чаще, но он не хотел думать о нем. Отказывался. Так лучше. Безопаснее.

Тем временем он добрался до цели: Кошачий дворец прямо по курсу.

Ленивой походкой Норман перешел на четную сторону Дарэм-авеню, зная, что любой наблюдатель меньше обращает внимания на прохожих, идущих по дальнему тротуару. Под наблюдателем подразумевалась (ее рожа постоянно маячила перед глазами) черномазая бочка жира, снимок которой он видел в газете. Норману казалось, что этот гигантский мешок с кишками сидит у окна с мощным полевым биноклем в одной руке и растаявшей плиткой сливочного шоколада «Меллоу Кримз» в другой. Он чуть-чуть замедлил шаг. «Сигнал боевой тревоги, — напомнил он себе, — они в полной боеготовности».

Это было большое панельное здание, гадкое в неудавшейся попытке имитировать стиль викторианской эпохи, пережиток рубежа веков, три этажа сплошного уродства. С фасада оно казалось узким, однако Норман вырос в доме, мало отличавшемся от стоящего напротив, и готов был поклясться, что оно тянется на весь квартал, до самой следующей улицы.

«Шлюха-шлюха здесь-здесь, шлюха-шлюха там-там, — мысленно замурлыкал Норман на мотив старой детской песенки, стараясь не убыстрить шаг, не изменить ленивую фланирующую походку, осторожно и внимательно поедая глазами здание, но не одним взглядом-глотком, а постепенно, разжевывая его по кусочкам. — Шлюха здесь, шлюха там, всюду шлюхи-шлюхи». Это точно. Всюду шлюхи-шлюхи. Он почувствовал, как застучал в висках знакомый молоточек нарастающей ярости, и вместе с ним перед глазами встал обычный в последнее время образ, воплощавший сейчас все, что он ненавидел: банковская кредитная карточка. Зеленая банковская карточка, которую она осмелилась украсть. Зеленая карточка не оставляла его теперь ни на секунду, она отражала все ужасы и безумие его жизни — то, против чего восставал его разум; лица (матери, например, белое, тестообразное и одновременно ехидное), которые возникали порой в сознании, когда он валялся ночью на постели, дожидаясь прихода сна, голоса, которые преследовали его в сновидениях. Голос отца, например. «Иди-ка сюда, Норми. Мне надо сказать тебе кое-что, и я хотел бы поговорить с тобой начистоту». Иногда такая фраза предвещала побои. Иногда, если везло, а отец был пьян, дело ограничивалось рукой, щупающей его мошонку.

Но сейчас все это неважно; важен только дом на другой стороне улицы. Ему больше не удастся рассмотреть его так, как сейчас, и если он упустит драгоценные секунды, копаясь в воспоминаниях о далеком прошлом, кто тогда обезьяна?

Он находился прямо напротив здания. Узкая, уходящая вглубь ухоженная лужайка, красивые клумбы с брызгами ярких весенних цветов по обе стороны от длинного крыльца. В центре каждой клумбы возвышались увитые диким виноградом металлические столбы. Однако вокруг черных пластмассовых цилиндров, установленных на верхушках столбов, стебли винограда были срезаны, и Норман знал почему: в темных коробках прячутся телекамеры, с помощью которых можно наблюдать за прилегающей частью улицы слева и справа от здания. Если кто-то в этот миг сидит перед мониторами, он — или она — видит маленького черно-белого человечка в бейсбольной кепке и темных очках, переходящего с одного экрана на другой, шагающего неспешно на слегка согнутых в коленях ногах, чтобы казаться ниже ростом.

Еще одна камера глядела на улицу со своего места над входной дверью, которую нельзя отпереть ключом, ибо на ней нет обычной замочной скважины: дубликат ключа слишком легко изготовить, замок ничего не стоит открыть, если имеешь опыт обращения с отмычками. Нет, на двери будет щель для карточки электронного замка или панель с цифровыми клавишами; возможно, и то, и другое. И, разумеется, дополнительные телекамеры с другой стороны здания.

Проходя мимо, Норман рискнул бросить еще один прощальный взгляд в дворик сбоку от дома. Он увидел небольшой сад и двух шлюх в шортах, втыкавших палки — подпорки для помидоров, решил он — в землю. Одна с оливковой кожей и черными волосами, стянутыми в пучок на затылке. Не тело, а динамитная шашка, на вид лет двадцать пять. Другая помоложе, возможно, еще не достигшая совершеннолетия, одна из панковитых потаскух с волосами, покрашенными в два цвета. Левое ухо младшей скрывала большая повязка. Она была одета в психоделической расцветки майку без рукавов, и на левом бицепсе Норман разглядел татуировку. С такого расстояния трудно было судить, что именно изображено на ней, однако он достаточно долго проработал в полиции, чтобы предположить либо название модной рок-группы, либо неумело выполненный рисунок марихуаны.