Энн Райс - Пандора

Он медленно отошел от меня и встал перед Матерью. Он смотрел ей в глаза. Я знала, что он безмолвно обращается к ней. И знала, что она не отвечает.

«Существует другая возможность, – сказала я, – вполне реальная».

Я поманила его к себе, за спины царя и царицы – в самое безопасное, на мой взгляд, место, чтобы строить заговоры.

«Какая?» – спросил он.

«Отдать им царя и царицу. И мы с тобой станем свободны. Они будут ухаживать за царем и царицей с религиозным рвением! Может быть, царь и царица даже позволят им испить…»

«И речи быть не может!» – заявил он.

«Я тоже так думаю. Мы никогда не сможем чувствовать себя в безопасности. А они будут носиться по миру, как сверхъестественные грызуны. Третьего плана у тебя нет?»

«Нет, но я готов. Мы применим огонь и меч вместе. Ты сможешь очаровать их обманными речами, пока мы будем приближаться с оружием и факелами?»

«О да, конечно».

Мы прошли в спальню и подняли большие кривые мечи – остро наточенные, привезенные из арабских пустынь. От того факела, что горел у подножия лестницы, мы зажгли новый факел и вместе поднялись наверх.

«Придите ко мне, дети, – громко сказала я, входя в комнату, – придите, ибо то, что мне предстоит вам открыть, требует света этого факела, и скоро вы узнаете священное предназначение этого меча. Как вы благочестивы! – Мы оказались перед ними. – Как вы молоды!»

Внезапно их охватила паника, и они тесно прижались друг к другу. Тем самым они до того упростили нашу задачу, что мы справились с ними в считанные минуты – поджигали одежды, отсекали руки и ноги, не обращая внимания на их жалобные крики.

Никогда еще до этого я не использовала в такой степени свою силу, скорость и волю. Бодрящее занятие – бить их сплеча, подносить факел, рубить их, пока не упадут, пока не лишатся последних признаков жизни. При этом мне не хотелось, чтобы они страдали.

Поскольку они были молодыми, очень молодыми вампирами, потребовалось довольно длительное время, чтобы сжечь кости и убедиться, что они полностью превратилось в пепел.

Но наконец все было кончено, мы с Мариусом вдвоем стояли в саду, перепачканные сажей, глядя на стелющуюся по земле траву, пока своими глазами не убедились, что весь прах развеян по ветру.

Неожиданно Мариус отвернулся и быстро пошел прочь, спустился по лестнице и вошел в святилище Матери.

Я в панике помчалась за ним. Он держал в руках факел и окровавленный меч – сколько же было крови! – и смотрел Акаше в глаза.

«О нелюбящая Мать!» – прошептал он. Его лицо покрывали пятна крови и въевшейся сажи. Он перевел взгляд на пылающий факел, а затем – опять на царицу.

Акаша и Энкил ничем не дали понять, что знают о состоявшейся наверху бойне. Они не выказывали ни одобрения, ни благодарности, ни какой бы то ни было осмысленной реакции. Они не дали понять, что видят факел в его руке или же читают его мысли.

Это был конец Мариуса, конец того Мариуса, которого я в то время знала и любила.

Он решил не покидать Антиохию. Я настаивала на том, чтобы уехать и увезти их с собой навстречу невероятным приключениям, чтобы посмотреть чудеса мира.

Но он отказался. У него остался один долг: лежать в засаде, поджидая остальных, пока он не убьет всех до единого.

Целыми неделями он не разговаривал и не двигался, пока я не начинала трясти его, – тогда он умолял оставить его в покое. Он поднимался из могилы лишь для того, чтобы сидеть и ждать с мечом и факелом в руках. Положение стало невыносимым. Шли месяцы…

«Ты сходишь с ума. Нужно увезти их отсюда!» – в конце концов заявила я.

Однажды ночью, страдая от злости и одиночества я по глупости выкрикнула:

«Хотела бы я избавиться и от тебя, и от них!»

Уйдя из дома, я не возвращалась три ночи.

Я спала в темных местах, которые находила для себя без труда. Думая о нем, я неизменно представляла себе, как он неподвижно сидит в доме, совсем как они, и боялась.

Если бы он знал, что такое истинное отчаяние; если бы он столкнулся с тем, что мы теперь называем «абсурдом». Если бы он лицом к лицу столкнулся с пустотой! Тогда бы он не пал духом из-за этой бойни.

В конце концов как-то утром, прямо перед рассветом, когда я находилась в безопасном укрытии, Антиохию окутала странная тишина. Исчез ритмичный звук, преследовавший меня день и ночь. Что это значит? Но у меня еще будет время выяснить.

Я допустила роковой просчет. Вилла опустела. Он сумел вывезти их днем. Я понятия не имела, куда он уехал! Все, что принадлежало ему, исчезло, но все мои вещи были оставлены в доме.

Я подвела его в тот момент, когда он нуждался во мне больше всего. Я кругами ходила по опустевшему святилищу. Я кричала и слушала, как стены отвечают мне эхом. Он так и не вернулся в Антиохию. И не прислал письма. Спустя шесть месяцев, или еще больше, я сдалась и ушла. Ты, конечно, знаешь, что раса рьяных религиозных вампиров-христиан так и не вымерла – пока не явился Лестат в мехах и красном бархате, ослепив их и высмеяв их верования. Это произошло в Век Разума. Тогда Мариус и принял Лестата. Кто знает, какие еще у вампиров существуют культы? Что касается меня, к тому моменту я снова потеряла Мариуса. Мы увиделись с ним всего один раз, на одну ночь, за сто лет до этого, и, конечно, через тысячу с чем-то лет после распада того, что мы называем «древним миром».

Я его видела! В капризную, недолговечную эпоху Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнце. Мы присутствовали на придворном балу в Дрездене. Играла музыка – экспериментальная смесь клавикордов, лютни, скрипки, – под которую исполнялись сложные танцы, состоявшие из сплошных поклонов и поворотов. На другом конце зала я внезапно увидела Мариуса! Он уже давно смотрел на меня, а теперь улыбнулся мне самой трагической и любящей улыбкой. На нем был большой кудрявый парик, выкрашенный под цвет его волос, яркий бархатный плащ и так любимые французами пышные кружева. Кожа приобрела золотистый оттенок. Это означало огонь. Я вдруг поняла, что он пережил нечто ужасное. Его голубые глаза переполняло торжество любви, и, не изменяя небрежной позы – он стоял, облокотившись на край клавикордов, – он послал мне воздушный поцелуй.

Я поистине не могла поверить своим глазам. Это правда он? Я действительно сижу здесь в декольте, в корсете, в огромных юбках, одна из которыx хитроумными складками сдвигалась назад, чтобы приоткрыть другую? В ту эпоху моя кожа казалась образцом косметических уловок. Волосы подняты вверх и искусно убраны в замысловатую прическу.

Я и не обращала внимания на смертные руки, заковавшие меня в эту оболочку. В те времена я позволила одному свирепому вампиру из Азии увлечь меня за собой; он меня совершенно не волновал. Я попалась в извечную для женщины ловушку: стала уклончивым, выставленным напоказ украшением мужчины, который, несмотря на свою утомительную словесную резкость обладал достаточной силой, чтобы провести сквозь время нас обоих.