Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— Ой, что-то будет, что-то будет…

А вот спроси его кто-нибудь — с чего бы он такое сказал? — и не ответил бы Йосль Тишинский, просто предчувствие какое-то томительно сжало его сердце, нехорошее предчувствие.

Фишель Мазурский, пошатнувший душевное состояние балагулы, все так же молча прошагал к дому, где жила Стерна-Двойра. То есть, к собственному своему дому, если можно считать таковым дом, в котором прожил едва ли полгода.

Поднявшись на высокое крыльцо, он поднял было руку, словно для того, чтобы снять выгоревшую мятую бескозырку. Но в последний момент передумал и неожиданно сильно и громко постучал в дверь.

Послышались быстрые шаги, затем женский голос настороженно спросил:

— Кто там?

— Стерна, — сказал Фишель глухо, — это я, открой дверь

Стерна вскрикнула и торопливо отперла дверь.

Не веря собственным глазам, уставилась она в лицо пришельца, потемневшее еще больше под этим взглядом.

— Ну? — сказал он и отчего-то закашлялся. — Что же ты? Не пустишь меня в дом?

И тогда Стерна вскрикнула и упала без чувств, прямо на руки своего мужа.

А вечером уже все в Яворицах знали, что вернулся-таки с войны Фишель Мазурский, которого все теперь называли Фишке-солдат. И вспоминали яворицкие евреи мудрые слова покойного раввина Леви-Исроэла, отказавшегося признать пропавшего солдата погибшим. И жалели, что сам-то раввин не дожил до сегодняшнего дня. И не дожили родители Фишке-солдата.

И радовались, что дождалась-таки мужа бедная Стерна-Двойра.

А уж как радовалась Стерна, о том и говорить нечего. Вечером накрыла она длинный стол во дворе. Все друзья, все просто знакомые, все те, кто иной раз только кивал Стерне при встрече, и даже те, кто не знал ее, а лишь слышал об этой щемящей душу истории, — словом, чтоб не соврать, все-все яворицкие евреи в тот вечер побывали во дворе у Мазурских и выпили по рюмке водки, и закусили приготовленными кушаньями. Первыми, конечно же, пришли раввин Хаим-Лейб с ребецен Перлой-Двосей, и вдова мудрого Леви-Исроэла — ребецен Хая-Малка, и резник Орел-Мойше Гринбойм с женою, а за ними — менакер Завел-Буним, вдовец, и на работе, и вне работы всегда сопровождавший Орела-Мойше. Ну а уж за ними потянулись все остальные — в том числе Йоске-шамес, первым узнавший вернувшегося Мазурского, и корчмарь Мойше-Сверчок, вдруг расщедрившийся и принесший с собою к столу вновь обретшей счастье четы полную корзину яств и целых две четверти водки, что при его скупости было просто чем-то из ряда вон выходящим.

И каждый раз новый гость подходил к Фишелю, неподвижно сидевшему во главе стола, и чокался с вернувшимся солдатом, и желал ему счастья и достатка в новой, уже мирной жизни. Фишель благодарно кивал (при этом лицо его оставалось безучастным, но потухший взгляд оживлялся). Стерна же улыбалась сквозь слезы и говорила слова благодарности — но не гостю, а Всевышнему, позволившему ей дождаться пропавшего на войне мужа. А еще показывала она всем со скромной гордостью прекрасную турецкую шаль, подаренную Фишелем, и столь же прекрасный позолоченный браслет.

Правда, потом уже, после того, как случилось все то, что случилось, многие из тогдашних гостей качали головами и говорили, что вот, мол, при первом взгляде на Фишке-солдата появлялось у них нехорошее предчувствие — ну как у балагулы Шмелке Койдановера. Но яворицкие евреи по всей округи славились тем, что крепки были задним умом, так что, не будь уже у евреев хелмских[41] мудрецов, появились бы непременно байки про мудрецов яворицких.

Между тем поток гостей сначала превратился в узкий ручеек, а потом и вовсе иссяк. Последним ушел со двора рабби Хаим-Лейб, до того степенно сидевший рядом с Фишелем (ребецен Перла и ребецен Хая вернулись по домам своим куда раньше). Перед уходом он попрощался с Фишелем за руку и сказал:

— Реб Фишель, милосерден Господь! Так что мы ждем вас в синагоге в ближайшую субботу. А ежели вам нужна будет помощь, так вы не стесняйтесь, скажите, вам всякий рад будет помочь, и я тоже.

Ответное рукопожатие Фишке было слабым, а рука его холодна и мягка. «Бедняга совсем устал, — огорченно подумал реб Хаим. — Конечно, надо было Стерне дать ему отдохнуть, а уж праздник устраивать потом». Но, с другой стороны, продолжал он думать по дороге домой, трудно сдерживать радость от этакого события.

— Ничего-ничего, — пробормотал реб Хаим, поворачивая к своему дому, — еще отдохнет наш Фишке, оправится, а как же! Дай им Всевышний всего наилучшего… — С этими словами он взошел на высокое крыльцо своего дома и уже собрался постучать, но что отвлекло его внимание. Он даже не сразу понял, что именно. Словно тень какая-то большая метнулась от двери. И это при том, что никого на крыльце не было — ни человека, ни кошки, к примеру, или бродячей собаки. Но тень странная, смутившая раввина, была, не привиделась — потому что дохнуло на рабби Хаима-Лейба сильнейшим холодом. Словно кто-то вдруг на короткое время распахнул невидимое окошко в зимний день. И короткий порыв этот так обдал раввина, что вроде бы до самого сердца достал и сжал его, это сердце, ледяными пальцами.

Реб Хаим даже отшатнулся и от того движения чуть не упал с крыльца. Однако неприятный холод мгновенно растворился в ночном воздухе, мартовском, прохладном, но все-таки не таком холодном. Раввин перевел дух, покачал головой и громко постучал в дверь.

А в это время, проводив всех гостей и прибрав со стола, Стерна-Двойра наконец-то облегченно вздохнула и обратилась к мужу. Она вдруг почувствовала, что не знает, как и о чем с ним заговорить. Все те десять лет, что жила она в одиночестве, мысленно обращалась она к пропавшему мужу, делилась с ним всеми новостями и задавала вопросы. И сама отвечала за Фишеля, и сама рассказывала военные новости — как она себе их представляла. И сегодня, вот сейчас, Стерна-Двойра вдруг поняла, что не сможет его ни о чем спросить. Ощутила она странную опустошенность — словно ожидание, наполнявшее ее душу все эти годы, ушло — и оставило лишь пустоту.

Стерна-Двойра села рядом с мужем и взяла его за руку. Он взглянул на нее. В глазах его Стерна увидела вдруг живую и безмолвную боль, так что она сжала руку Фишеля, холодную и безжизненную, изо всех сил и тут же отпустила, словно испугавшись. Он же заговорил монотонным голосом, и голос его был каким-то чужим, но она слушала внимательно, все сильнее проникаясь жалостью к рано состарившемуся человеку, бывшему ее мужем. Кроме безмолвной боли, были в его глазах какая-то странная безнадежность и обреченность, от чего Стерне стало жаль своего счастливо вернувшегося мужа.

Фишель же рассказал ей, как в Болгарии оказался он под городом Стара-Загора. И во время турецкой атаки был тяжело ранен. И раны его долго не заживали. А тут пришел приказ войскам наступать на Софию, Фишель же все никак не мог оправиться. И решили командиры его и еще нескольких воинов, солдат и офицеров особенно тяжело раненных, оставить на попечение местных жителей.