Наиль Измайлов - Убыр

У меня внутри как будто полочка сломалась, и все, что на ней было, рухнуло в живот и кроссовки. Горлу стало больно – видимо, от сипа. Я слепо, чуть не сломав пальцы, выдернул нож из петли, вытащил свой клинок и побежал в избу. Совсем забыв умные рассуждения про то, что железо не работает.

На полатях поблескивали Дилькины очки. Я уставился на них и почти улетел куда-то. Протянул грязную руку, сообразил, что она грязная, а очки чистенькие, отдернул, помотал головой и огляделся.

Никого здесь не было. Ни в сенях, ни в комнате. Ни под полатями, ни на печке, ни в печке. Было чисто, аккуратно, полати прибраны, лежанка на печке красиво заправлена, даже посуда помыта.

Запах стоял непривычный – не домашний какой-то. Пахло сырой ржавчиной и золой, как от залитого мангала. Но в печи или где-то еще следов золы не было. И, кроме очков, следов Дильки не было. И бабкиных тоже – даже одежды никакой. Я все обшарил. Вряд ли у нее огромный гардероб, но все равно: ни один человек, кроме бомжа какого-нибудь, не может легко утащить всю свою одежду.

Блин, да где ж они, растерянно подумал я и вспомнил наконец про тайные комнаты. Надо ж было забыть про такое.

Я чуть не споткнулся о ведро, стоявшее сразу за дверью в камору с умывальником, еле нашел вход в зальчик с пыточным сиденьем, обежал их. Там тоже нашлись лишь порядок и пустота.

Баня, вспомнил я и побежал, снова едва не кувыркнувшись через ведро – прямо на ножи. Кухонный я бросил на полати, а свой убирать не стал – мало ли что.

Мысль про баню оказалась верной, но запоздалой. Там сильно пахло свечкой, было очень тепло и вода в странных ведрах осталась почти горячей, зато воск на полу и полках совсем застыл. Я сперва не разобрал, что это, – в банях без электричества даже днем темно, знаете ли, – поэтому дикость какую-то представил. Его очень много было, желтовато-белого воска, похожего на смесь парафина с пластилином. Я соскреб немного ножом и рассмотрел на свету. Бабка иллюминацию как в дореволюционном Большом театре устроила, что ли, на тыщу свечей. Таз вон весь воском залит.

А следов все равно нет.

Вернее, следов куча – но все странные.

И самый странный начинался в предбаннике под лавкой. От шоколадки. Она подтаяла, но не убавилась – как я отдал Дильке полплитки, так полплитки и осталось.

Даже откусить не успела. Или не хотела одна.

Я посидел на корточках, не трогая ни шоколад, ни следы вокруг него. Встал и бездумно пошел по следу. В дом – кот так и томился за трубой, – сквозь сени, в большую комнату, к печке. Тут след как наждачкой стерли. Огненной. Я потоптался по комнате и открыл дверь в помоечную. Там был по-прежнему сумрачный порядок, только ведро в дальнем углу отсвечивало темно-зеленой эмалью.

Сейчас выйду за ограду и буду мотать круги по нарастающей, пока след не найду.

Стоп.

Я же ведро не переставлял. Оно у порога стояло.

Я выставил перед собой нож, крутнулся по сторонам, с ужасом понимая, что опоздал. Обознатушки – пусто. Хотя насчет опоздал фиг поспоришь. В любом случае с рассвета здесь никого, кроме меня, не было.

Я подумал, подошел к ведру и спросил:

– Где они?

Вернее, хотел спросить, да просипел непонятное. Я присел на корточки и требовательно стукнул костяшками в твердый бок.

Бок загудел. Ведро тускло отсвечивало даже сквозь мою тень. Отсвечивало и плохо пахло. Дно у него было измазано чем-то не видным под пушистой черной плесенью.

Единственная нечистая вещь в доме.

Я стукнул два раза, сильно. Помойный запах усилился.

Почищу, решил я, заливаясь белой злобой, сунул нож в карман, схватил ведро за ручку и потащил наружу.

Ведро было очень легким до порога. Едва я его перешагнул, руку будто гиря оттянула, а на следующем шаге еще и задергала во все стороны – как Киров чокнутый ротвейлер, с которым я напросился погулять однажды. Он мной пол-улицы вспахал и чуть руку из сустава не выдернул. Только ротвейлер молча рвался, а бичура отчаянно верещала. Дергала рукой, упиралась мелкими ножками, пыталась укусить почти незаметными зубами и кричала. Как капризный или очень испуганный ребенок.

Она и была ребенок. Не карлик, наряженный в музейную одежду для сабантуя, а постаревший ребенок, тыщу лет проживший в детской, с которой научился управляться не хуже, чем с собственным телом. А за ее пределами из тела вываливался. А это страшно, и опереться вообще не на что, по себе знаю.

И она была очень испуганной.

И еще она не умела говорить – как всякая нечисть.

Бичура не плохая. Именно так: не-пробел-плохая. Она же не только буянить умеет, она может здорово помогать хозяину, тащит богатство и везение в дом, посуду вон вылизывает. Крыски, допустим, тоже классные бывают. Но они все равно крыски.

У бабки бичура была классная. Но все равно нечисть.

Я ее, конечно, отпустил и не стал подходить, пока она, пометавшись по углам с механическим скрипом, не застыла в привычном месте, мелко трясясь и булькая. Совсем бичура успокоиться так и не смогла: время от времени мутнела и каким-то боком переливалась то в ведро, то в веник, то в страшную лохматую старушку – не вся, кусочками, я объяснить не могу.

Я хотел начать спрашивать – пусть, думаю, кивает, раз говорить не может. Снова забыл, что я тоже безголосый. Как нечисть, блин.

Я стукнул кулаком в стену, подумал немного, подошел к бичуре, а когда она зашипела, присел на корточки и стал спрашивать знаками.

Она, оказывается, не дура была. И понимала что-то, и по-честному пыталась ответить. Но как тут ответишь, не умея ни говорить, ни кивать. Ни жесты человеческие делать. Бичура умеет верещать, кидаться по сторонам, забегать на стены и даже потолок и шипеть оттуда бешеным котом. А понять, что из этой акробатики «да», а что «нет», нелегко. Особенно если учесть, что я не актер мим-театра «Грация» при ДК химиков и сам не всегда понимаю, чего имею в виду, когда машу ладонью у плеча или хватаю пальцами правой руки левый кулак.

Но маленькую запуганную нечисть я понял. Все понял, кроме того, куда делась бабка. Бичура сначала не ответила, а когда я еще раз изобразил согнутую старуху, повалилась на пол ведром и загремела в соседний угол, оставляя за собой кривую черную струйку. Еле добудился ее, показал, что больше эту тему трогать не буду. Тем более что это не так и важно. С важным бы сладить.

Я посидел, повесив голову, попробовал изобразить вопрос другими жестами, еще и голову задрал, стукнув ребрами ладоней над носом. Ответ вроде был утвердительным.

И направление бичура правильное показала. А теперь застыла в расшитом чумазом сарафанчике, серая и сгорбленная, как оставленное под снегом чучелко.

Благодарить нечисть нельзя, поэтому я обвел рукой вокруг, стукнул в грудь и продемонстрировал большой палец то ли чучелку, то ли себе.