Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк

Я провёл ладонями по лицу, словно желая стереть невидимую липкую паутину страха и отчаяния и понял, что вряд ли смогу сейчас вести машину.

Пройтись пешком. Просто прогуляться, не думая ни о чём. Угомонить взбунтовавшиеся нервы. Пожалуй, это единственно верное решение. Размышления – вот корень всех бед. Прежде я плыл по течению, не обременяя мозги мыслительными процессами, и был в полном порядке.

Я вышел из машины и медленно побрёл вдоль дороги, свернул в переулок, за которым обнаружился симпатичный зелёный дворик – настоящий тихий дворик старой Москвы из тех, что снимают в ностальгических фильмах. Где время замедляет свой бег, или мы замедляем свой суматошный бег сквозь время… Я присел на лавочку, облокотился на спинку. Над макушкой шуршала листва. Рядом на площадке играли дети, лепили куличи, качались на скрипучих качелях, скатывались с деревянной горки. Мне было неожиданно приятно наблюдать за их вознёй. Раньше дети не вызывали во мне особо положительных эмоций и ассоциировались с шумом, визгом и кучей проблем. Но сейчас я почувствовал нечто, с трудом поддающееся объяснению. Свет. В маленьких существах было столько света и тепла, будто каждый из них носил в себе частицу солнечной энергии. Здесь, на квадратных метрах детской площадки, её накопилось столько, что можно было осветить и обогреть улицу. Я невольно перевёл взгляд на сопровождавших их взрослых – бабушек на соседней лавочке, деда с газетой, двух молодых мам с колясками. Но такого яркого и ясного сияния не было ни в ком. Тускловато, вперемешку с рваными пятнами тьмы. Словно этот невидимый огонь притушили, рассеяли, растеряли на дороге времени, смешали с золой и песком.

– Не помешаю?

Я вздрогнул, очнувшись от своих непонятных галлюцинаций. К скамейке семенил старичок в стареньком, опрятном, отглаженном костюме, в светлой рубашке в полоску, стоптанных, но до блеска надраенных тупоносых башмаках и старомодной серой шляпе с узкими полями. Последний из могикан: представитель вымирающего поколения старой московской интеллигенции, каковых, если где ещё и можно встретить, то только в таких вот стареньких тихих двориках.

Я поспешно подвинулся, пробормотав:

– Садитесь, пожалуйста.

– Благодарю, – сказал дедок и приподнял шляпу над блестящей в обрамлении седых пучков макушкой. Сел, блаженно сощурился на солнышко и проговорил:

– Нет в этом мире большего чуда, чем дети, вы не находите?

– Да, – ответил я, – пожалуй.

– У вас мальчик, девочка?

Наверное, он решил, что я – отец одного из малышей. Жаль было его разочаровывать.

– Значит, собираетесь стать отцом? – На свой лад понял меня старик.

Тут я кивнул. Не дай Бог, заподозрит в чём нехорошем: сижу и таращусь на мелюзгу.

– У меня четверо внуков, – с гордостью поведал дед. – Уже большие. Старшему восемнадцать, учится в университете…

Вполуха я слушал излияния старичка, рассеянно кивал, не желая обидеть невниманием. Уж очень он был славным и каким-то светлым… Почти как ребёнок. От него исходило то же тихое тепло, только более слабое, рассеянное, затухающее. Словно от лучей осеннего солнца.

Позади раздался заливистый детский смех – такой громкий и счастливый, что я невольно обернулся. По дорожке бежал маленький мальчик в белой футболке с салатовым зайчиком на груди, полосатых шортиках и синей кепочке, лихо сдвинутой набекрень. За мальчуганом едва поспевала молоденькая мама, увещевая сына остановиться. И только она выпалила: «Упадёшь!» – как малыш споткнулся и, неловко взмахнув ручонками, растянулся на асфальте. Кепочка откатилась к моим ногам. Заливистый смех плавно перешёл в громкий раскатистый рёв. Мама подоспела, подняла мальчугана, пожурила за непослушание, но, увидев свежую ссадину на пухлой коленке и залитое слезами несчастное личико малыша, крепко обняла, вытащила из кармана платочек, принялась осторожно обтирать коленку, приговаривая: «У киски боли, у собачки боли, а у Кирюши не боли…» Но громкий плач перешёл в судорожные всхлипы и причитания: «Мама, больно…»

Я поднял кепочку, подошёл и протянул матери. Она поблагодарила скороговоркой, продолжая утешать сына.

– Ну не плачь, – говорила мама, до свадьбы заживёт. Пойдём, я куплю тебе мороженое.

– Больно идти, – хныкал малыш.

– Сам виноват, – рассердилась молоденькая мама. – Сколько раз предупреждала, чтобы ты не бегал! Тогда идём домой, будем мазать йодом.

Услыхав про йод, малыш часто заморгал глазами, захлюпал носиком с новой силой и скривил покрасневшую круглую мордашку, приготовившись выдать очередную порцию горестного плача.

– Не-ет, не надо йод, он щиплется…

– Я подую.

– Не-ет, не надо йода…

– Конечно, – сказал я, присаживаясь на корточки перед ребёнком, – не надо йода. А ну, давай сюда ножку.

«Что я делаю? – пронеслось в голове. – Сейчас она отправит меня подальше, и будет права…»

Но молодая мама не стала ни прогонять чужого назойливого дядю, ни пугать мужем или милицией. А лишь чуть отодвинулась в сторону, давая возможность осмотреть ссадину ближе. И от доверчивого внимания двух пар круглых серых глаз я ощутил волнующую щекотку внутри.

– «Зачем ты это делаешь? – воззвал строгий голос разума. – Кем ты себя возомнил? Остановись, пока не поздно!»

Я накрыл ссадину ладонью. Кожей и всеми её прожилками ощутил лёгкое холодное поцарапывание, словно прикоснулся к шершавой ледяной корке и чувствовал, как она медленно высасывает тепло моей руки. Но, нагревшись, она миновала жидкое состояние, а превратилась сразу в чёрный пар, который, просочившись меж моих закоченевших пальцев, растворился в знойном полуденном воздухе.

– Всё? – нетерпеливо потоптался малыш.

Я отнял заледеневшую, как после скатывания снежков, ладонь, потёр о другую, чтобы согреть. На коленке не было ни следа ранки или ссадины. Лишь кожица на месте ушибы была немного розовее, чем вокруг. Молоденькая мама переводила изумлённый взгляд то на меня, то на коленку сына, полуоткрыв рот в немом вопросе.

– Ты – добрый доктор Айболит? – спросил мальчик.

Я улыбнулся, ощутив вдруг, наряду с лёгкой усталостью, необыкновенную лёгкость. Так взял бы и взлетел. Но взлетать я не стал, а, попрощавшись кивком со старичком (тот ответил почтительным полупоклоном), оставив позади удивлённую, обретшую дар речи молодую маму, я полушагом-полубегом направился обратно к машине.

Закрывшись в кабине, я принялся пристально изучать свои руки. Но не находил ничего необычного. Те же пальцы. Ни короткие, ни длинные. Ладони. С жёсткими шероховатыми подушечками. Обыкновенные, как у сотен миллионов людей.

Но сотни миллионов людей не могли делать того, что сделал я.