Яцек Пекара - Молот ведьм

— Не им-мммете… — начал он.

— Имею, — возразил я. — А сейчас забирай своих шутников, и убирайтесь отсюда.

Он встал, и должен признать, в нём всё-таки оставалось немного храбрости, а может гордости или вызванного поражением безумия. В любом случае, он посмотрел мне прямо в глаза (а в его взгляде пылал калейдоскоп адских огней) и сказал:

— Я запомню вас, инквизитор Маддердин. Я хорошо вас запомню. Вы заплатите такую страшную цену за каждое произнесённое сегодня слово, что до конца жизни будете с плачем вспоминать выставленный счёт.

Я ударил его в лицо открытой ладонью. Сильно. Так, что осколки зубов впились мне в кожу, а кровь брызнула на кафтан.

— Добавьте и это к счёту, — попросил я.

Я приказал стражнику проводить меня в камеру Эммы Гудольф. Мы шли мрачным, сырым коридором, а из-за решёток я слышал лишь стоны боли и ощущал смрад крови, кала, мочи и страха. Да, любезные мои, страха. У страха есть свой запах. Острый, ужасающий, проникающий в самое сердце. Здесь, в этих подвалах ратуши, переделанных в темницу, он был ещё не таким сильным. Но войди вы в подземелья монастыря Амшилас или казематы Инквизиции, поняли бы, что означает запах страха, который уже навечно впитался в стены этих строений.

Стражник остановился перед камерой Эммы. Полунагая девушка, в рваном платье, едва прикрывающем тело, съёжилась на мокрых, холодных камнях. Её стопы превратились чуть ли не в уголь, а тело изорвано клещами до самых костей. Ей выбили правый глаз, который был покрыт гноящимся бурым сгустком. Пальцы её левой руки были размозжены.

— Открывай, — прошипел я. — Лекаря. Немедленно!

Стражник прогремел ключами и, оставив меня в открытых дверях камеры, побежал по коридору. Я вошёл и привстал на колени около девушки. Снял с плеч мантию и осторожно её закутал, но она похоже не почувствовала, поскольку даже не застонала. Она ещё жила, ибо я слышал её дыхание, но тело её пылало в лихорадке.

Врач видимо был где-то поблизости, поскольку стражник привёл его парой патеров позже.

— Прибыл, магистр, — пробормотал он, и на его лице я видел страх.

— Осмотри её, — приказал я.

Он встал на колени рядом и осторожно снял мою мантию. Зашипел, когда увидел тело. Он приложил ухо к её груди, а потом аккуратно дотронулся пальцами до запястий.

— Я боюсь её даже, — он сглотнул слюну, — повернуть…

— Настолько плохо?

— Очень плохо, господин. Она уже должна умереть. Я видел, что с ней делали. — Лекарь был старым, седым и похоже ему пришлось многое повидать в жизни, но я увидел, что он плачет и не стыдится этих слёз, которые ручейком сбегали у него по щекам.

— Что делали? — глухо спросил я.

— Видите, господин, как она выглядит. Но это не всё. После первого допроса, — лекарь понизил голос, — он приказал её обесчестить… А девушка была невинной.

— Кто? — рявкнул я. — Кто это сделал?

— Эти его. — По его лицу пробежала гримаса отвращения. — Которые ходили с мечами и сторожили, вроде личная охрана. А он смотрел. Я сам видел. Во втором допросе он даже не хотел её слушать. Приказал заткнуть её кляпом рот, выгнал палача и сказал, что сам покажет, как прижигать огнём, чтобы жертва не умерла слишком быстро…

— Что сказал? — Я обернулся к нему и обхватил левое запястье правой кистью, чтобы он не заметил, что у меня задрожала рука.

— Как поддерживать огонь, чтобы жертва не умерла слишком быстро… — Лекарь смотрел на меня как заворожённый, а его глаза от страха были большими, будто блюдца.

— Ах, так, — сказал я и отвернулся, ибо я ведь не хотел пугать этого человека.

— Может перенести её в лазарет? — спросил я немного погодя. — У вас же есть какие-то лекарства…

— Здесь ничего не поможет, господин, — оборвал я его. — Слава Богу, она уже совсем ничего не чувствует.

Я снова накрыл её мантией и встал.

— Дайте что-нибудь, чтобы, — я сделал паузу, — он заснула. Вы понимаете меня?

— Не знаю, правильно ли я…

— Правильно, — ответил я.

— Я не возбму этого на свою совесть, — неуверенно произнёс он.

Я склонился над ним.

— Тогда возьмите на мою, — прошипел я. — А потом займитесь другими заключёнными. Пусть их лечат, дадут им есть и пить. Вам заплатят из городской казны. Поняли?

— Да, магистр. Вы забыли мантию, — добавил он чуть погодя.

— Не забыл, — ответил я и вышел из камеры.

В ещё обернулся в коридоре и через решётку последний раз посмотрел на умирающую девушку. Я вспомнил слова её сестры, а потом приведённые старым врачом слова каноника. Слова, которые я ведь знал в другом месте, в другое время и из других уст. Я перекрестился и вытер веки, поскольку предыдущим днём получил насморк, и сейчас у меня слезились глаза.

— Тинтарелло, — сказал я в пустоту. — Это у меня тебе счёт к оплате.

Я ожидал, что мои братья-инквизиторы будут слегка обеспокоены таким суровым обхождением с каноником, но похоже он их исключительно допёк, раз они не чувствовали никакого опасения относительно мести посланца Апостольской Столицы. Впрочем ведь только Кеппель знал, что на самом деле не я представитель епископа. Остальные братья то, что я принял командование над городом, приняли за чистую монету и по этому поводу искренне радовались. Конечно вы можете спросить, любезные мои, почему ваш покорный слуга сыграл так не утончённо, хоть это несомненно принесло большое удовлетворение. Так вот, с самого начала, с минуты, когда я решился войти в большую игру, я знал, что на свете нет места для нас с каноником Тинтарелло. Понятно, его убийство не рассматривалось. Убей я его на глазах других людей, вызвал бы бунт инквизиторов, которые хоть могли разделять мои чувства, но не смогли бы согласиться с таким бесстыдным нарушением закона. В свою очередь тайное убийство также не было правильным решением. Каноник ходил, окружённый охраной, а если бы я приказал этих охранников арестовать, вину за каждое покушение возложили бы именно на меня. Кроме того, смерть Тинтарелло должна была стать лишь финалом спектакля, сценарий которого складывался в моей голове. Что важно, финалом, который с воодушевлением придётся поддержать каждому честному христианину. Но к этому финалу дорога была ещё далека. Сцена за завтраком также имела своё значение. Она создавала мнение обо мне как о человеке вспыльчивом и простодушном. Неспособном к утончённости, а лишь к выбиванию зубов и незатейливым шуткам. Возможно, если я буду вести себя с крайней осторожностью, мне удастся спасти голову. Несомненный успех и победа (временный-то временный, но всё-таки победа над каноником Тинтарелло) мы решили отпраздновать в трактире, где сгибающийся в поклонах трактирщик выделил нам целый зал в мезонине. И приготовил самые лучшие кушанья и самые лучшие напитки, на какие была способна его кухня.