Дин Кунц - Сумеречный Взгляд

Ближе к вечеру мы узнали, что дядя Дентон и тетя Пола беспокоятся, куда мог деться Керри. Утром, когда тетя Пола уехала в округ по своим делам, Керри сказал Дентону, что идет в горы, в леса за домом — немного побраконьерствовать, и добавил, что вернется самое позднее часам к двум. По крайней мере, так утверждал Дентон. В пять часов о Керри все еще не было ни слуху ни духу. Я ожидал самого худшего, потому что браконьерство — это было совершенно непохоже на брата. Я не мог поверить, чтобы он сказал Дентону подобную вещь или что он отправился в горы в одиночку. Дентон заманил его в Сискию под тем или иным предлогом, а затем... избавился от него.

Поисковые отряды почти всю ночь прочесывали подножия гор, но безуспешно. На заре они вышли на поиск в большем составе, со сворой бладхаундов. Я был с ними. Я никогда раньше не пользовался ясновидением для розысков такого рода. Поскольку я не умел контролировать свои способности, я не надеялся, что почувствую что-нибудь важное, и даже не сказал никому, что надеюсь на свой дар. К моему удивлению, через пару часов, идя впереди собак, я почувствовал серию всплесков психической энергии и обнаружил труп в глубокой узкой лощине, у подножия каменистого склона.

Керри был так страшно избит, что было трудно поверить, что все эти увечья он получил при падении по откосу оврага. При иных обстоятельствах окружной коронер нашел бы более чем достаточные доказательства для вынесения заключения о насильственной смерти, но тело было не в том состоянии, которое позволяло бы сделать тщательный анализ судмедэксперта, тем паче проведенный простым окружным терапевтом. За ночь животные — может, еноты, может, лисы, лесные крысы или ласки — объели тело. Они выели ему глаза, вгрызлись во внутренности. Все лицо было в укусах, кончики пальцев были отъедены.

Несколько дней спустя я напал на дядюшку Дентона с топором. Я помню, как яростно он сражался, и помню собственные мучительные сомнения. Но я размахивал топором, не поддаваясь своим опасениям. Мной руководило инстинктивное понимание того, как быстро, играючи он уничтожит меня, стоит мне выказать хоть малейшие признаки усталости или сомнения. Что я запомнил яснее всего, так это то, как опускался топор в моих руках, обрушиваясь на него: это было как само правосудие.

Зато я совершенно не помню, как возвращался домой от Гаркенфилдов. Какое-то мгновение я стоял над трупом Дентона, а затем сразу оказался под сенью ели Брюэра на ферме Станфеуссов, вытирая окровавленное лезвие топора ветошью. Выйдя из транса, я уронил топор и тряпку. Мало-помалу до меня стало доходить, что полям скоро потребуется плуг, что подножия холмов скоро зазеленеют и оденутся в прекрасные весенние наряды, что Сискию выглядят величественнее, чем всегда, и что небо — пронзительное, до боли голубое, и только на востоке собираются и подтягиваются в нашу сторону темные шапки зловещих грозовых туч. Я стоял так, залитый солнечным светом, а странные сумрачные тени надвигались на меня, и даже без ясновидческих способностей я понял, что скорее всего в последний раз гляжу на этот дорогой мне край. Накатывающиеся тучи были предзнаменованием грозного, лишенного солнца будущего, которое я сам себе уготовил, напав на Дентона Гаркенфилда с остро отточенным топором.

И сейчас, когда от тех событий меня отделяли четыре месяца и тысячи миль, лежа в темноте спальни рядом с Райей Рэйнз и прислушиваясь к ее ровному сонному дыханию, я должен был проехать на поезде памяти до конца маршрута, прежде чем сойти с него. Непроизвольно дрожа, покрывшись легким холодным потом, я вспомнил последний час, прожитый дома, в Орегоне: как я поспешно паковал рюкзак, испуганные расспросы матери, мой отказ рассказать ей, в какие неприятности я втравил себя, смесь любви и страха в глазах сестер, то, как они стремились обнять и утешить меня, но отшатывались, завидев кровь у меня на руках и на одежде. Я знал, что бессмысленно рассказывать им про гоблинов — даже если они и поверили бы мне, они все равно ничего не смогли бы сделать. А я не хотел взваливать на них такую ношу, как мой крестовый поход против демонов, потому что уже тогда я начал подозревать, что этим все дело и обернется — крестовым походом. Поэтому я просто ушел, задолго до того, как обнаружили тело Дентона Гаркенфилда. Позже я посла! матери и сестрам письмо, в котором намеками давал им понять, что Дентон был причастен к гибели отца и Керри. Последняя остановка поезда памяти на чем-то самом тяжелом: мама, Дженни и Сара стоят на переднем крыльце. Все трое всхлипывают, смущенные, напуганные, в страхе за меня и в страхе из-за меня, брошенные на произвол судьбы в мире, становящемся холодным и мрачным. Конец маршрута. Благодарение господу. Измотанный, но странным образом очищенный этой поездкой, я повернулся на бок, лицом к Райе, и погрузился в глубокий сон, оказавшийся, впервые за много дней, полностью лишенным сновидений.

Утром, во время завтрака, чувствуя себя виноватым за все мои тайны, которые так долго от нее скрывал, и стараясь подвести ее к тому, чтобы сказать о неведомой угрозе, подстерегающей ее, я рассказал ей о своем Сумеречном Взгляде. Я не обмолвился о способности видеть гоблинов — поведал лишь обо всех остальных психических талантах, особенно о ясновидческой способности ощущать надвигающуюся опасность. Я рассказал ей про авиабилет матери, который произвел впечатление не бумаги, но медной ручки гроба, и припомнил другие, не столь драматические случаи верного предчувствия. Для начала этого было достаточно. Если бы я принялся распространяться про гоблинов, скрывающихся под человеческой личиной, набор оказался бы чересчур велик, чтобы вызвать доверие.

К моему удивлению и удовольствию, она приняла то, что я сказал, с куда большей легкостью, чем я ожидал. Сперва ее рука то и дело тянулась к кружке с кофе, и она нервно прихлебывала это варево, как будто этот обжигающий, слегка горьковатый напиток был пробным камнем, на котором она могла время от времени проверять себя, чтобы выяснить, снится ей это или происходит на самом деле. Но вскоре она была уже захвачена моими словами, и стало совершенно ясно, что она поверила.

— Я же знала, что в тебе есть что-то особенное, — сказала она. — Не говорила ли я этого не далее как прошлой ночью? Это, знаешь ли, было не просто любовное сюсюканье. Я хотела сказать, что на самом деле ощущала что-то особенное... Что-то уникальное и необычное в тебе. И я была права!

У нее возникла масса вопросов, и я отвечал на них так хорошо, как мог, избегая, однако, всякого упоминания о гоблинах или о смертоносных шалостях Дентона Гаркенфилда в Орегоне, чтобы не подорвать ее доверие. В ее реакции на мои откровения я ощущал и изумление, и — как мне показалось — страх, хотя второе чувство было не таким ясным, как первое. Открыто она выражала лишь изумление, стараясь спрятать от меня испуг, и ей удавалось это настолько успешно, что, несмотря на свои психические ощущения, я все равно сомневался, не придумываю ли я все это.