Елена Блонди - ТАТУИРО (HOMO)

– Спасибо, – сказал. Прокашлялся и погромче:

– Встаю уже, Дарья Вадимовна…

– Тогда я поужинать принесу.

Туман съел звуки быстрых шагов. И ревун снова сказал свое главное длинное слово.

Витька поднялся. Вяло накинул смятое одеяло на сбитые простыни. Прошел в крошечную столовую, где темный старый буфетик и пластиковый стол с выводком шатких стульев, но в углу сверкает полировкой новенький шкаф-купе для гостей. Вышитая скатерть съезжала с белого пластика, стул покачивался на некрепких ногах и холодил задницу. Витька натянул джинсы, нагнулся – заглянуть в мутное зеркало в глубине буфетной полки. Пригладил растрепанные волосы и смахнул со стола насыпавшиеся с головы чешуйки древесной коры. Сощелкнул в угол маленькую многоножку и та, сворачиваясь красной ниткой, потекла в щель плинтуса.

Хозяйка, ногой приоткрыв дверь, осторожно внесла поднос с тарелкой супа и нарезанным хлебом. Витька дернулся помочь, но улыбнулась:

– Сидите, сидите. Не проснулись еще, вижу. Кушайте, сейчас принесу второе.

И ушла, мелькнув в полуоткрытой двери линялым подолом из-под старого наброшенного на плечи пальто. А ноги – голые над стоптанными ботиками. Зима, туман прозрачной ватой кутает двор под длинной трубой маяка, блестит мокрая земля, клонят головы увядшие цветы в палисадничке. А что хозяйке зима – пробежать из жаркой кухни сюда, к Витьке – семь шагов по безветренному дворику. И еще раз, мешая парок над тарелкой размятой картошки с влажным холодным туманом.

Медленно ел. Запах лаврового листа смешивался с запахом джунглей, что становился слабее и тоньше. Хозяйка, поставив на стол чашку и пузатенький чайник, отразилась криво в блестящем боку. Длинно протерла вдоль квадратной скатерки кругляш белого пластика столешницы. Принюхиваясь, метнула в раскрытую дверь спальни внимательный взгляд карих глаз. И Витька, осторожно подобрав под стул босые ноги, поджал вымазанные красной глиной пальцы.

Ждала слова, фразы – незначащих, без смысла, лишь – приглашением к разговору. Но гость баловал ее нечасто. Потому, последний раз проведя тряпкой по столу, скомкала в руках и пошла, напрягая спину и ухо, сторожа – хоть что понять, услышать или разглядеть о молчаливом квартиранте.

…Уходить в лес Витька стал сразу, с первого дня на маяке. Как на тяжелую работу. Ложился на узкую койку, вздыхал, сжимал кулаки. Закрывал глаза и почти сразу, как ему казалось, утыкался взглядом в мерно покачивающуюся спину.

Сначала пробовал все: не спать ночами, ложиться днем, гулять по серому зимнему песку, наматывая километры вдоль моря до изнеможения. Не помогало. Закрывал глаза и – шел. Потому что в буфете, сложенная в маленький квадрат, лежала купленная в московском вокзальном киоске газета. А на развороте, в черной рамочке, – смеющийся правильными зубами темноликий Сеницкий. Николя, Ники, Коля, что задался целью стать в столице одним из самых-самых. Кажется, стал, но сам этого уже не увидел. «Вчера ночью от неизвестных причин скончался стремительно набирающий популярность талантливый фотограф Ники Сеницкий… Врачи предполагают приступ сильнейшей аллергии… Накануне открытия персональной выставки, что должна была стать и стала – открытием новой звезды столичного художественного бомонда…» И так далее, далее, далее…

… Уехать Витька решил наутро после нападения во дворе. Вернее, слова, что наспех были сказаны на выставке, осели в голове и всплыли ночью. А перед тем поднимался в лифте, держа тяжело обвисшую змею на руках, ухмыляясь разбитыми губами. Наплевал на то, что могут увидеть. И не увидел никто.

Бросился на постель, оглаживая ладонью гладкое тепло длинного тела, шептал ласковое, строил планы. Заходился наслаждением, представляя, что может теперь – он, со всеми. С этими паскудами, мудаками, уебками… И заснул, как умер.

Между волком и собакой, в самый глухой предутренний час, вскинулся от резкого приступа тошноты. И побежал, сгибаясь, в сортир, прижимая ко рту руку. Стоял над унитазом долго. Рвало так, что выпачкал и без того грязные джинсы. С подведенным под ребра животом, постанывая от боли, выворачивающей внутренности, стащил и бросил на пол одежду. Оскальзываясь, лез в ванну, и даже заплакал от злости, и на пятый раз не сумев перекинуть через бортик дрожащую ногу. А когда немного отошел, стоя на четвереньках под хлеставшей из крана тугой горячей струей, вылез и, не вытираясь, побрел в постель. Лишь мельком, равнодушно, увидел в зеркале, что татуировка уже добралась до верхних ребер, и голова ее тянется к груди. Отвернулся и разглядывать не стал.

Валясь, решил – уеду, утром же соберу рюкзак и гори оно все, не хочу. К маме заскочу, в Киев и оттуда к деду в поселок. Зима, холодная соль морского ветра, разболтанные непогодой дворы, собаки, десяток стариков и один дядя Митя, если не помер еще от водки.

Заснул крепко.

Не слышал, как рано утром, воя сиреной, во двор въезжала скорая. Как, препираясь с хмурыми утренними ментами, хмурые врачи развернулись и уехали, потому что трупы не берут, не их это работа. Не видел, как, собираясь в кучки, чернел по снегу народ, – одни подходили, другие медленно откалывались, и на работу, – и так задержались… Яркое, с теплым румянцем, раннее солнце трогало тонкими лучами ноздреватые пятна крови и, казалось, размазывало розовую жижу по снежным гребешкам…

Вышел во двор, таща на плече набитый рюкзак, вспоминал Наташу с благодарностью за когда-то сказанные слова. Думать о том, что было ночью, и кем был он сам, не хотелось. И не заставлял себя. Как она учила. Потому равнодушно миновал кучку, состоящую уже из одних старушек, и не стал ухом ловить обрывки о том, как нашли, кто увидел, куда увезли. Царапнул взглядом присыпанные серым песком кровавые пятна. Но шевельнулось в голове (и на груди, будто протекло горячими каплями) – что вот так снять, и будет лучше всякого сырого мяса. Снять мутную пленку, что легла поверх событий, уже происшедших. Песок – пленка, старушечья толпа – пленка, размятый рифлеными колесами утренних машин снег – пленка. Чтобы те, кто будет смотреть на снимки, жутко додумывали чуть заметные под пленкой ночные события.

Подъезжая к вокзалу, трогал в кармане телефон, решая, кому позвонить, сказать об отъезде. Нити, что казались такими прочными и обязательными – предупредить Степана, поговорить с Альехо, извиниться, пообещав обязательно вернуться и сразу к нему; вызвонить Наташу, вдруг приедет, пока он…

Эти связи, размокнув от ночной крови, ползли, сырели и рвались, обвисая жалко. Не хотел. Никому не хотел. А значит, не надо. Усмехнулся углом ноющего рта, поднимаясь по эскалатору. Какие-то уроки уже усвоил, только пока не понять, правильные ли. Споткнувшись о кривую улыбку, поспешно отвела взгляд встречная девушка, похожая на зимнего ангела в своей белой шубке и вязаной шапочке. И Витька сжал губы, мысленно ударил внутрь себя кулаком, не давая подняться вновь тому темному, что продлит его ухмылку, приклеит взгляд к светлым кудряшкам над шубкой. Или – не его взгляд? Но знал, если не остановить себя, ангел проснется ночью от слез.