Хилари Бэйли - Невеста Франкенштейна

Тогда я отвез его в Дублин, напоив лекарством и спрятав в деревянный ящик, и там, в Дублине, выпустил. Сказав, что он мой слуга, я предъявил ему обвинение в краже часов, и его обыскали. Часы, конечно же, у него нашли, так как я сам их ему подсунул. Я отдал его в руки местных властей, которым и предстояло решать, что делать с ним впоследствии: повесить или заключить в тюрьму. Меня мало интересовало, что они решат, ибо единственным моим желанием было избавиться от ненавистного мне существа. Он абсолютно не понимал, в чем его обвиняют и что вообще происходит, а на допросе просто стоял, гримасничая и бормоча что-то невнятное.

Когда же его уводили (его приговорили к ссылке в Австралию и пожизненному там проживанию), он тянул ко мне руки, и слезы текли по его отвратительному лицу, пока он не переставая бормотал: «Господин мой, господин!» Даже когда его волокли (а он сопротивлялся!) по коридору к месту заключения, я слышал, как он снова и снова выкрикивал все те же роковые слова: «Господин! Моя невеста… моя невеста!»

Я покинул Дублин с уверенностью в том, что его увезут и до конца дней ему суждено будет прожить на другом конце земли. А это значило, что если он и не умрет в том негостеприимном краю, то уж определенно никогда больше не вернется в Европу. Увы! Уродливый и слабоумный, он оказался чрезвычайно сильным. Он вынес и тяжелую жизнь, и суровый климат, вынес и лишения, и побои. Он выжил и каким-то непостижимым образом вернулся сюда, продолжая поиски своей невесты.

Еще до моего возвращения из Дублина с моей Евой — в прошлой жизни ее звали Марией — стали происходить ужасные изменения. Они не затронули ее тела (оно по-прежнему оставалось прекрасным), но отразились на ее сознании. Вначале, после того как я уехал с этим уродливым существом, она рыдала, а потом начала соблазнять обоих охранников. Первая картина, которую я увидел, вернувшись в собственный дом, была такой. Она сидела за столом с двумя охранниками. Перед ними стояла початая бутылка бренди, а моя Ева, голая по пояс, сидела у одного из них на коленях и отвечала на его ласки заливистым смехом. Второй охранник стоял перед сидевшей парой, и эта женщина (моя женщина!) прильнула головой к его животу. Увидев меня, мужчины испугались и убрались восвояси. Тогда я схватил ее, моего ангела, и избил до синяков. Сначала она кричала и пыталась убежать, потом начала сопротивляться, царапаясь и кусаясь, как кошка. Наконец я остановился и отпустил ее, а она ушла и села в углу, следя глазами за каждым моим движением. Но когда я склонялся к ней и пытался объяснить, что она поступала ужасно, моя Ева сразу отводила глаза. Когда я положил руку ей на плечо, она ее оттолкнула.

Однако на следующий день с ней произошла удивительная перемена: она вновь была как ангел, и я ее за это похвалил. Она вела себя хорошо и в следующие два дня. А ночью моя Ева убежала. Утром, с самого рассвета, мы отправились на поиски и нашли ее, измученную, всего в двух милях, на склоне холма. Она бежала и бежала, пока вконец не обессилела. Она не думала, куда и зачем бежит, и даже не подозревала, что кружит на одном месте. Но какой бы уставшей она ни была, бедняжка вновь попыталась ускользнуть от нас. Сопротивляясь, она до кости прокусила мне руку. И тогда я понял, что она научилась хитрить. Моя красавица притворялась, что любит меня, но все это для того, чтобы добиться моего расположения, обезоружить меня своим послушанием и заставить снять охрану, чтобы затем сбежать. Если раньше она вела себя дерзко и развратно, то теперь она стала хитрить. Ей достало недели, чтобы обучиться коварству! А еще говорят, что человек добродетелен по своей природе! Это не так, Джонатан. Он плох с самого момента своего появления на свет. И хуже всего — женщина, уж теперь-то я это знаю!

С того времени она стала самым злостным существом на земле, настолько злостным и бесчестным, что за ней нужно было постоянно следить. Она становилась все хуже и хуже, она плевала в меня от ненависти, рычала, как зверь, стоило мне пройти поблизости.

И все же я ее любил! Она же меня ненавидела — и это правда. Как бы я ни старался ее удержать, она все равно при любой возможности убегала в сарай. Там она ходила кругами и выла. Она отказывалась от пищи, не садилась за стол, не мылась и не позволяла себя мыть. Сидя в углу, она смотрела на все через свалявшиеся, как пакля, волосы, которые я совсем недавно находил такими красивыми. Ее прекрасное лицо все было вымазано грязью. Она похудела. Я злился от отчаяния. Но что я мог с ней поделать? Теперь она уже не была подходящей парой для меня. Она больше соответствовала тому безобразному уроду, для которого я ее и создавал.

Она обезумела. Я, обезумевший не менее, чем она, ходил ночами по дому, падал рыдая перед ней на колени в том самом углу, где она сидела. Куда делось то прекрасное существо, которое вернул я к жизни? Мне не нужна была эта грязная, омерзительная, злая женщина! Я хотел вернуть мою красавицу, мое творение, но ничего не получалось! Я рыдал перед ней и пытался положить голову на ее вздымающуюся от злобы грудь. Тогда-то и произошло то, в чем я, мучаясь от стыда, должен признаться, то, чего никогда ранее со мной не случалось, и на что, как мне думалось, я не был способен. Я силой овладел этим ненавидящим меня существом, и от этого мне стало еще хуже. После этого омерзительного животного акта, когда мы оба лежали на полу, она вдруг улыбнулась мне. О, что это была за улыбка! Она улыбнулась мне дьявольской улыбкой. После этого она будто бы привязалась ко мне, стала послушной, везде следовала за мной, не выпускала меня из поля своего зрения, и все улыбалась… этой жуткой улыбкой, которая не поддается описанию.

Мне трудно было поверить, что она полюбила меня за жестокость. Я думал, за этой улыбкой скрывается обман и она лишь притворяется, что любит меня, так же как раньше притворялась послушной лишь для того, чтобы я ослабил контроль. «Если это так, — с опаской думал я, — то на этот раз она не собирается от меня убегать. На этот раз она намеревается меня убить». Я понимал, что она меня ненавидит, да и в моем отношении к ней стала появляться ненависть.

Из всей этой неразберихи стала четко вырисовываться лишь одна ясная мысль (не исключено, что появилась она из-за охватившего меня безумия): я должен опередить мою Еву, иначе она убьет меня. Необходимо покончить с этим страшным экспериментом по созданию человека и воскрешению из мертвых, и другого пути нет. Я должен покончить со всем разом и забыть о своей неудаче и позоре. Я пробыл на этом острове всего шесть месяцев, а ведь можно было просто вычеркнуть эти шесть месяцев из своей жизни, как мне тогда подумалось, и вернуться к жизни нормальной и естественной. Разве не может человек стереть из памяти годы своего падения и позора, годы ошибок и неудач, замести следы, оставить все в прошлом и вновь вернуться к честной жизни, восстановить былую репутацию в обществе, радоваться общению с друзьями и любить жену? Почему бы мне так не поступить? Что мне мешает? Неужели я всю оставшуюся жизнь должен буду думать о последствиях, об этих ужасных днях, когда я создал существа, предавшие своего создателя? Почему это, как гордо вопрошал я сам себя, мне должно вечно мучиться лишь из-за того, что я зашел так далеко в казавшихся невероятными научных изысканиях? (А сделанное мной, Джонатан, действительно казалось невероятным.) Кому принесу я вред, если просто-напросто забуду о своих созданиях? Это же не убийство. Да и они не люди — ни он, ни она. Как может быть человеком этот мужчина, которого я создал? Или женщина, которую я вернул из мертвых, спас, как некогда Орфей, вызволивший свою невесту из Аида? Я поступлю не хуже гончара, который, обнаружив, что у него получился горшок неподходящей формы или с неисправимым браком, разбивает его вдребезги.