Дмитрий Герасимов - Сорок третий номер…

– Хочешь, уедем отсюда? – он наклонился к самому уху любимой. – И начнем новую жизнь.

Веста улыбнулась, не открывая глаз.

– У нас и так новая жизнь. И, по-моему, очень хорошая.

– Верно, – согласился Андрей. – Но я имел в виду – начнем с нуля, уедем из мест, с которыми связано столько тягостных воспоминаний, туда, где спокойно и хорошо.

– Боюсь, Андрюша, – Веста вдруг перестала улыбаться, – что тебе нигде не будет спокойно. Повсюду опасность, везде надо таиться и что-то скрывать от людей. А здесь ты свободен.

– Я подумал… – Голота замялся. – Словом, мне кажется, что с деньгами можно начать совсем другую жизнь. И никого не бояться.

Веста открыла глаза и села в кровати.

– С какими деньгами?

– Понимаешь, – Андрей схватил ее за руку, – мы могли бы добраться до Хойту. Я знаю, где скрыта эта пещера… Там столько золота!

– Это не твое золото, – сухо отрезала Веста. – Это награбленное золото. Во время войны его отбирали у беззащитных людей, снимали с убитых, выносили из разгромленных музеев! Кого оно может сделать счастливым?

Голота покачал головой.

– Ты права, милая… Но я подумал… Знаешь, в романах пишут про пиратские сокровища. За ними охотятся, их ищут, ими потом владеют очень даже положительные герои. Награбленное золото, в конечном счете, круто меняет их жизнь. Вот и мы могли бы…

– Не могли бы, – решительно закончила Веста и опять легла на подушку. – К тому же ты, видимо, еще не понял: на остров Хойту никому ходу нет. Там всех ждет неминуемая смерть. Кроме тебя и… еще одного человека.

У Голоты округлились глаза.

– К-какого человека?

– Ты еще обязательно придешь с ним на остров. Но совсем не за золотом. За чем-то более важным…

– Откуда тебе все это известно?

– Я вижу, Андрюша… Это мои сны.

На следующее утро, за завтраком, Андрей вдруг отложил вилку и поднял на Весту виноватый взгляд.

– Я хочу попросить тебя… Это касается твоих снов.

– Вряд ли я смогу их пересказать, – вздохнула женщина. – Они – как мозаика в детском калейдоскопе. У моего сына была такая игрушка. Много-много разных камушков, стеклышек, они вертятся и складываются в причудливые узоры. Сложно передать словами. Надо видеть.

Голота взял со стола салфетку, помял ее в руках и пробормотал:

– В твоих камушках-стеклышках наверняка есть один день… Самый черный день в моей жизни.

Веста молчала.

– Я хочу попросить, – продолжал Андрей, с трудом подыскивая слова, – не осуждай меня. Я уже сам себя осудил до конца дней моих.

– Сам себя осудил – это, значит, раскаялся, – философски заметила Веста. – Это значит – работа для души. А судит только Бог. Он один знает правду.

– Работа для души? – Голота вопросительно уставился на нее.

– Ну да, – подтвердила та. – Понимаешь, мы часто делаем работу, которая кажется нам ненужной, лишней. Считаем ее пустой тратой времени и сил. А на деле она все равно оказывается впрок.

Андрей нахмурился.

– Что-то я тебя не пойму.

– Да это неважно, – улыбнулась Веста. – Гораздо важнее, чтобы ты понял другое: муки совести, страдания, даже если они кажутся нам незаслуженными, просто так не посылаются. Они – впрок.

– Но мои страдания – вполне заслуженные, – возразил Голота. – Я ничего авансом не получал.

Женщина вздохнула, отодвинула от себя тарелку и, поколебавшись, сказала:

– Видишь на столе нож? Я принесла его в комнату, чтобы нарезать хлеб.

– Не слепой, – буркнул Андрей.

– Мы с тобой завтракаем по-простому, – продолжала Веста. – И я не стесняюсь делать некоторые приготовления прямо за обеденным столом.

– Знамо дело, не дворяне.

– Не дворяне, конечно, – подтвердила женщина. – Но если бы мы позвали гостей или малознакомый кто зашел на чашку чая, то я бы принесла в комнату уже нарезанный хлеб, понимаешь?

– Это ты к чему? – насторожился Голота. Он вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце, словно в далекой юности, когда он, прильнув к окошку в своей кинобудке, ждал развязки волнующего, интересного фильма.

– К тому, – почти торжественно произнесла женщина, – что все приготовления я бы делала на кухне. И нож остался бы там.

У Голоты потемнело в глазах.

– Ты хочешь сказать, – прошептал он, – что в тот роковой день… Не может быть!..

Веста внимательно наблюдала за ним.

– Это же так просто, – бормотал Андрей, в исступлении теребя салфетку и вращая безумными глазами. – Ножа на столе не было. А это значит…

– Это значит, что его принесли позже, – подытожила Веста. – И, конечно, не для того, чтобы нарезать хлеб.

Голота упал локтями на стол, запустив обе пятерни в волосы.

– В протоколе написано, – сказал он слабым голосом, – что я поднял нож с пола и дважды ударил жертву в живот.

– Встань-ка! – приказала Веста.

Андрей послушно поднялся. Она подошла к нему вплотную и обвила рукой шею.

– Попробуй из такого положения поднять что-то с пола. И если бы там лежал нож, ты бы его даже не увидел!

Голота был потрясен. Такого простого и вместе с тем кардинально важного открытия в своем прошлом он даже не мог ожидать.

– Почему ты молчала?! – он хлопнул ладонью по столу. – Почему скрывала от меня истину?

– Чтобы не разбудить в тебе что-то темное и злое. Жажду мщения, например. Страдания души – большое благо, даже если раскаиваться не в чем. А вот ответное зло, как правило, ни сожаления, ни угрызений совести не вызывает.

Андрей вытаращился на нее, словно не доверяя собственным ушам.

– Ты соображаешь, что говоришь? Мои мучения – ничто? Ладно. А моя смерть?! Меня же приговорили к расстрелу за то, чего я не совершал!

– Ну не расстреляли же… – развела руками Веста.

Остаток дня Голота провел в тягостных раздумьях. Он молча бродил по комнате, зачем-то передвигая стулья, или сидел за столом, рассеянно листая прошлогодний журнал «Огонек», который Веста обычно подкладывала под горячий чайник.

– Поел бы… – робко просила женщина. – Опять зачахнешь.

Она испытывала досаду на свою болтливость и силилась чем-нибудь отвлечь Андрея от его горестных мыслей.

– Представляешь, Игор поймал сазана! Килограммов семь, не меньше. Он и зимой рыбачит. Даже когда озеро леденеет. С утра уйдет далече, едва видать, сверлит лунку и сидит до темноты. Будешь уху, Андрюша?..

Голота выходил на крыльцо, долго сидел на ступеньках, устремив невидящий взор в забрызганную сумерками пелену гаснущего дня, и беззвучно плакал.

– Андрей! Не рви мне сердце, – взмолилась Веста, когда он в очередной раз уселся за стол листать потрепанный журнал. – Скажи что-нибудь!

Он вдруг поднял на нее глаза и медленно, словно в забытьи, произнес: