Кирилл Кудряшов - Эпидемия FV

«Почему я этого не помню? Никаких провалов в памяти, как в последние годы».

«А ты, как я вижу, вообще ничего не помнишь! Сначала я прятался днем, а ночью, пока ты спал, учился делать все то, что умею сейчас. Учился двигать предметы силой мысли, заглядывать в души и много чего еще. А потом… Странно, что ты этого не помнишь. Тебе было года четыре, когда я решил тебе показаться. Там, в детском саду, ты был таким свободолюбивым, таким непосредственным, что я подумал: этот не сойдет с ума, поняв, что в его голове живет кто-то еще. И оказался прав. Сначала ты, естественно, испугался. Потом заинтересовался. Потом выяснилось, что мы с тобой легко можем играть вместе, и что это нравится нам обоим. Ты учил меня управлять нашим телом, я — управлять нашим разумом. И могу тебе сказать, что у меня это обучение получалось гораздо лучше, чем у тебя».

Бабай снова рассмеялся, и Женя, вопреки всякой логике, рассмеялся вместе с ним.

«Я этого не помню! Как и многие воспоминания из детства это стерлось из памяти».

«Думаю, что не само стерлось, а ты его стер. Тот случай с твоим воспитателем был для тебя шоком. После него я несколько раз пытался с тобой заговорить, но ты отгонял меня, запихивал вглубь, как сделал это сейчас».

В голосе Бабая звучала обида, и это было бы смешно, если бы не было так грустно. Женя не мог даже представить, каково ему было тогда. Каково это, прятаться всю свою жизнь? Прятаться даже не в подворотнях, спасаясь от кого либо, а в собственной голове, которая вроде бы и твоя, а вроде бы и нет.

«Извини…»

«Да брось ты! За что извиняться, когда ты этого даже не помнишь? Так вот… Ты же вспомнил, что любил играть за верандой, где этот извращенец тебя и встретил? А с кем ты там играл, ты не помнишь? Ведь не один же?»

«С тобой?»

«Естественно! С кем же еще? Кто бы видел нас со стороны! На земле сидит мальчик, и задумчиво смотрит на свою руку, то сжимая, то разжимая кулак! Мне первое время это было так интересно, ведь до того я ни разу не пытался управлять нашим общим телом! Не во сне же я это буду делать? А тебе очень нравилось видеть с закрытыми глазами… Поднимать в воздух камешки у тебя так ни разу и не получалось, но вот поднять самого себя ты мог!»

«Даже не верится. Видеть с закрытыми глазами? Это как?»

«Ну, не совсем видеть… Видеть мы можем только людей. Ощущать направление, в котором они находятся, узнавать их, и чувствовать их эмоции. Попробуешь потом!»

«Ты говорил, что у тебя есть предположения, по поводу того, почему я всего этого не умею. Пока ты высказал только одно».

«А что, оно не кажется тебе логичным? По-моему — вполне. У человека, лишенного слуха, лучше развивается зрение. У лишившегося одной руки лучше начинает работать другая. У меня, лишенного тела, остро отточился разум. Но ладно, вот тебе вторая гипотеза, хотя она не так уж и сильно отличается от первой. Мне просто было нечего делать! Ты запер меня, а потом я, хоть и сумел выбраться, все равно опасался вновь заговорить с тобой. Тела у меня не было, и мне оставалось лишь наблюдать за происходящим вокруг, да оттачивать свое мастерство во владении разумом. Мне кажется, если тебя запереть на двадцать лет в библиотеку, в которой все полки заставлены только книгами по высшей математике, то спустя уже лет пять ты не только будешь знать все, что в них написано, и многократно проверишь все теоремы на практике, но и изобретешь десяток своих, ранее неизвестных науке.

В общем, мне кажется что верны обе гипотезы, что имело место и то, и другое».

«Может быть… Я, правда, совершенно не помню тебя в своем детстве».

«Но я был там, можешь мне поверить. Мы с тобой быстро стали друзьями… Еще бы нам не подружиться, такая дружба крепче солдатской! Солдаты вынуждены проводить время вместе, в одной воинской части, а мы с тобой — в одном теле. Мы с тобой сидели за той верандой, говорили, учили друг друга пользоваться нашими общими возможностями. Иногда туда заглядывали другие дети, и мы прогоняли их, чтоб не мешались. Это-то помнишь? Как пугал их Бабаем? Приелось же тебе это имечко, а? В детстве ты меня по-другому называл».

«Как?»

«Второй Женя!» — Бабай рассмеялся. — «Мы думали, что мы с тобой братья-близнецы! Круче сиамских! Мы — не сросшиеся, мы вообще не разделившиеся! Ты ко мне так и обращался: „Второй Женя, а покажи мне то-то и то-то!“»

«Мне имя Бабай все же нравится больше».

«Мне, если быть честным, тоже! В детстве ты меня так представлял всем тем, кто к нам за веранду заглядывал. А если дети не верили, что вон там, в кустах, Бабай засел, ты просил меня или кинуть в них камушком, или просто легонько приподнять их и встряхнуть! А от себя я добавлял им еще и мысль — вкладывал ее им в голову. Что о том, что они увидели, они не должны никому рассказывать! Взрослых мы с тобой не пугали — им что-то внушить гораздо труднее, и мы боялись что если кто-то узнает про меня, нас могут разлучить. Разделить, как сиамских близнецов».

«А когда ты чуть не убил Аню, это ты ей вложил в голову мысль, что ей все это померещилось?»

«Что ты! Нет, конечно! Мог бы, ей что-то внушить достаточно легко, но я этого не делал. Хотел показать тебе, насколько ее легко убедить, пользуясь одними лишь словами! Убедился?»

«Убедился. Но поверила она не потому, что так глупа, как ты хочешь ее выставить, а потому, что хотела поверить. Искала любое объяснение случившемуся, кроме того что во мне живет злобный Бабай, который сначала чуть ее не убил, а потом вернул к жизни».

«Ладно, ладно. Не о ней речь. Хоть я все равно не понимаю, что ты в ней нашел. Когда все это кончится, я научу тебя заглядывать в души, и ты увидишь все то, что вижу я. Она пустая! У нее очень бедная душа, и все, что она умеет делать — это мило улыбаться и строить глазки! Даже о том, что такое смерть, она задумалась только сегодня!»

«Ты умеешь читать мысли?»

«Мысли — нет. Чувства и характер. Характер — это то, что осело на душе. Чувства — то, что вертится вокруг нее. Их легко увидеть, я тебя научу».

«А скажи-ка мне, чего ты сейчас-то вылез? Почему когда мы с тобой повзрослели, ты вновь не попытался заговорить со мной, как в детстве? Почему именно сейчас? И какого черта ты раньше оттеснял меня, и убивал выведшее меня из себя быдло? Ты, ведь, их убивал?»

«Убивал. Они выводили из себя не только тебя, но и меня! И поскольку я знал, что ты на это никогда не решишься, то сам брал дело в свои руки».

«Как ты их убивал? Как того извращенца-воспитателя?»

«Нет, не так мучительно и не так долго. Хотя с моей подачи даже у самых отъявленных маразматиков перед смертью вновь просыпался разум. Я вел их до дома, чтобы это не выглядело какой-то загадочной смертью. Мне, ведь, не нужно даже подходить близко — я чувствую человека на расстоянии в десяток метров. Главное — хорошо запомнить его, и тогда свободно можно делать с ним все, что угодно прямо через стены дома. Как правило они у меня умирали в своих же постелях… А ты все выискивал в новостях сообщение об убийстве! Какое там убийство — смерть от старости. Доковыляла старая сплетница домой, успела рассказать дочке, которой она надоела хуже горькой редьки, о том, какая нынче молодежь пошла, как она в автобусе с каким-то пареньком поцапалась, легла на кровать, и больше и не встала. Инфаркт. А что морда у нее перекошенная, так это бывает — болезненный инфаркт! Никому, ведь, и в голову не придет, что я просто ее сердце по ребрам размазал!»