Джен - Монастырь потерянных душ

Наверное, мне будут сочувствовать, а слухи о том, в какую историю я ввязалась, создадут ореол временной славы…

По сторонам дороги потянулись деревни. Я вытащила из-под сиденья сумку и была как на иголках. Напряжена и готова. А когда автобус очутился на окраине города, я встала как можно тише и попросила водителя остановить. Если кто-то из пассажиров меня и слышал, то вида не показал.

Вместо того, чтобы поймать машину, я повернула на заросшую травой улицу с лужами и колдобинами и медленно отправилась к реке.

Запись пока последняя

Сейчас зима, и я снова в Монастыре. Трудно сказать, как я попала сюда. Уже лежал снег, но тропинка и лестница были расчищены, точно ждали меня. Я здесь одна. Мне повезло: работают электричество, отопление и водопровод. Все комнаты открыты. Я много хожу и живу здесь несколько месяцев, но до сих пор не уверена, что изучила Монастырь досконально. Иногда я спускаюсь в подземку и постоянно вижу пустые рельсы. Я нашла лыжи, но не решаюсь на них уходить далеко. Трудно сказать, чего я больше боюсь: заблудиться в горах или того, что Монастырь исчезнет снова.

В первый же день я обнаружила огромный запас еды — хватило бы на десять человек, чтоб перезимовать. Но если бы этого не произошло, я бы, наверное, выбиралась за тридцать километров в поселок. Сказала бы там, что у меня умерли муж и ребенок, и поэтому я живу в избушке в глуши. Стены Монастыря, я уверена, могут меня защитить от людей. Пока я сама хочу этого. Иногда я испытываю отчаяние от встающей передо мной неизвестности, но, оглядевшись вокруг, успокаиваюсь. Тут очень неподвижно и тихо. Даже когда воет ветер и метет снег, можно спокойно спать. Утром приходит солнце, я берусь за лопату и разгребаю сугробы. В случае необходимости, я бы даже научилась рубить дрова. Я хочу отыскать побольше веревки, чтобы между деревьев в саду сплести звезду-паутину, как это делал Монах, и поучиться по ней ходить. Но пока приходится ограничиваться чисткой дорожек и беганием по лестницам. Я никогда не была в лучшей физической форме, и у меня есть подозрение, что многие душевные страдания устраняются приведением тела в порядок. Во всяком случае, мне не приходится переживать по поводу одиночества или собственной аномальности. Не говоря о чувстве, будто я неправильно живу. Я убраю снег, готовлю еду, брожу и читаю. От такого образа жизни возникает ощущение чистоты. От молчания. От удовлетворенности каждым неторопливым движением. В кабинете профессора нашлись книги по философии, а в огромной библиотеке — похожей, между прочим, на больничную палату, куда мы летом отвозили трех неподвижных туристов, — обнаружилось много трудов по истории архитектуры. Я с удовольствием подолгу изучаю рисунки и схемы. Интересно, что во всем Монастыре я не нашла ни одного романа. Все доступное чтение оказалось достаточно сложным, чтобы я целыми днями размышляла о нем. Здесь нет часов, нет зеркал. О смене времени суток сообщает цвет неба. Себя я вижу только в окнах.

Я сижу в библиотеке и пытаюсь разобраться, какие эпохи собрал в себе Монастырь.

Ему вряд ли больше ста лет, но его облик не характерен ни для прошлого века, ни даже для этой страны. Впрочем, я сомневаюсь, что существует страна, в которую он бы вписался. Я не удерживаюсь и начинаю сочинять подходящее к Монастырю государство. Встаю, подхожу к окну. Сквозь мое отражение видно, как сумерки окрасили синим снег. Зажглись несколько фонарей. Они всегда зажигаются по вечерам и горят до рассвета. Их хватает на то, чтобы не блуждать в темноте, но не достаточно, чтобы ярко осветить двор. Каждый из монастырских дворов. Этот, подо мной — круглый. Мы столько раз собирались в нем. Я прикрываю глаза и несколько мгновений вижу лето, полтора десятка фигур в монастырских штанах и рубахах, лица закрыты масками. Фигуры движутся так плавно и так точно, как никогда не двигались мы.

Я возвращаюсь к зиме, в заснеженную пустоту. И вдруг я вижу, как во двор входит человек. Высокий мужчина в темном. Я пугаюсь: за три месяца от людей несложно отвыкнуть. Потом надеюсь распознать в нем старшего Монаха. Не получается — этот шире в плечах, крупнее. Он озирается, затем поднимает глаза. Я отступаю и осознаю, что все равно он заметил в окнах библиотеки свет. Единственная настольная лампа. Мне хватает. Ему хватило тоже. Сейчас он попробует подняться сюда.

Ждать страшнее, чем выйти навстречу. Я набрасываю на плечи дубленку и выхожу на прохладную лестницу. Освещение там слабое тоже. Но позволяет разглядеть лицо.

Хлопает дверь. Я стою наверху. У лестницы широкие ступени. Надо мной высокий сводчатый потолок. Окна светятся сумеречной синевой. Мужчина поворачивает к лестнице, видит меня и приостанавливается. Я незнакома с ним. Но…

— Здравствуйте! — произносит он таким голосом, которые предполагает вежливую дистанцию и одновременно невозможность дурных намерений.

— Добрый вечер, — говорю, ощущая себя уверенной хозяйкой Монастыря.

— Простите, вы не можете мне помочь?

Я соглашаюсь и даю понять, что он может подняться. Мы проходим в библиотеку, садимся за стол. Я зажигаю вторую лампу. Я не хочу показывать, какие книги читаю.

Теперь я могу его как следует рассмотреть. Он стягивает шерстяную синюю шапочку, и оказывается, что его голова гладко выбрита. Он весь большой и несколько неуклюжий. Ему, пожалуй, за сорок, но он немного стесняется, точно студент.

Черт побери, а я принимала его стеснительность за угрюмость!

Десять лет назад.

Научный поселок, дом у реки, дикая девушка Даша. И техник со статью зоопаркового медведя, ее первый мужчина.

Меня он, конечно, не узнает, хотя сейчас я в большей степени Даша, чем кто-то еще. Но мы с ним не были никогда. Он мне даже не нравится. Десять лет назад он приходил ко мне в дом и, наверное, думал, будто у нас любовь. А я поддавалась ему, как течению сильной реки. У него и глаза — как лесная река: серо-сине-зеленые.

Если ему рассказать, он испугается.

— Вы здесь живете? — спрашивает он. Я киваю.

— Только вы?

— Нет, еще есть охрана, — я не могу не соврать. Мало ли что. И я надеюсь, что при необходимости охрана появится, пусть даже не в человеческом облике.

— Понимаете, я ищу одного человека. Это, наверное, странно, но я расстался с ней много лет назад по собственной глупости. Десять или даже одиннадцать лет.

Я напрягаюсь, чтобы не вздрогнуть.

— Это девушка? — улыбаюсь довольно жестко: чтобы он понимал, что улыбка всего лишь дань вежливости.

— Да, — он качает большой головой. — Мне сказали, она может быть здесь. В этих местах.

— Здесь больше нет женщин, — слишком поспешный ответ, чтоб он поверил.