Дин Кунц - Призрачные огни

– Обрыдло слушать про этих проклятых арабов, – сообщил он Бену.

– Кому не обрыдло? – поддержал его Бен, заканчивая анкету.

– Что до меня, – продолжал Сэм, – то если они еще станут нам досаждать, я бы сбросил на них атомную бомбу, и привет.

– Конечно, атомную бомбу, – согласился Бен. – Назад в каменный век.

Радио оказалось встроенным в магнитофон, и Сэм включил его, поставив кассету.

– Еще дальше каменного века. Они и так уже живут в каменном веке, черт побери.

– Тогда назад в эру динозавров, – сказал Бен, а из магнитофона раздались звуки песни в исполнении «Оук Ридж Бойз».

Рейчел сопровождала возгласами удивления и испуга рассказ рыбака о том, как с помощью иголок для татуировки чернила вводились под все три слоя кожи.

– В эру динозавров, – согласился Сэм. – Пусть попробуют свои террористические штучки на тиранозаврах, а?

Бен рассмеялся и протянул ему заполненную анкету.

Он уже уплатил за покупки по своей карточке «Виза», так что Сэму только оставалось прикрепить квиток за уплату и кассовый чек к паспорту на оружие и положить все бумаги в пакет, где уже лежали четыре коробки с патронами.

– Заходите еще.

Рейчел попрощалась с татуированным рыбаком, Бен тоже с ним сначала поздоровался, а потом распрощался, и оба сказали до свидания Сэму. Бен нес коробку с ружьем, Рейчел – полиэтиленовый мешок с коробками патронов. Они спокойно прошли к входной двери, мимо штабелей алюминиевых упаковок с наживкой, мимо свернутых сетей для ловли миног, маленьких сачков, напоминавших теннисные ракетки, мимо термосов для воды и льда и ярких рыбацких шляп.

За их спинами татуированный рыбак произнес, как ему казалось, тихим голосом, обращаясь к Сэму:

– Вот это женщина!

«Ты и половины не знаешь», – подумал Бен, открывая Рейчел дверь и выходя следом за ней.

Меньше чем в десяти футах от них помощник шерифа округа Риверсайд вылезал из патрульной машины.

Свет флюоресцентных ламп, отражаясь от зеленого и белого кафеля, был достаточно ярок, чтобы высветить каждую кошмарную деталь, слишком ярок.

На зеркале в ванной комнате, обрамленном в бронзу, не было ни пятен, ни желтых потеков от старости, так что отражение в нем отличалось четкостью и ясностью малейших деталей, слишком большой ясностью.

Эрика Либена не удивило то, что он увидел, потому что еще в гостиной он нерешительно ощупал руками свое лицо, обнаружив пугающие перемены в верхней его части. Но визуальное подтверждение того, что сказали ему руки и чему он не хотел верить, леденило душу, ужасало и угнетало. Тем не менее более завораживающего зрелища ему в жизни видеть не приходилось.

Прошел год с того дня, когда он поставил над собой эксперимент по несовершенной программе «Уайлд-кард» и откорректировал и усилил свои гены. С той поры он ни разу не простужался, не болел гриппом, не страдал от язв во рту или головных болей, не испытывал даже слабого желудочного расстройства. Неделя за неделей он собирал данные в подтверждение того, что лечение дало желаемые результаты без каких-либо побочных эффектов.

Побочные эффекты.

Он едва не рассмеялся. Едва.

Уставившись с ужасом в зеркало, как в окно в ад, он поднял трясущуюся руку ко лбу и снова дотронулся до узкого бугристого костяного нароста, идущего от переносицы к линии волос.

Травмы, полученные им вчера в катастрофе, дали такой мощный импульс его новым способностям к заживлению, какой не смогли дать слабые вирусы гриппа и простуды. Перегруженные клетки принялись с поразительной скоростью вырабатывать интерферон, разнообразные антитела для борьбы с инфекцией и главным образом гормоны роста и белки. По какой-то причине эти вещества продолжали поступать в его организм и после того, как заживление закончилось, когда надобность в них отпала. Его тело теперь не просто заменяло поврежденные ткани, оно с пугающей быстротой добавляло новые, причем такие, в которых не было явной надобности.

– Нет, – прошептал он, – нет, – пытаясь отрицать то, что видел собственными глазами. Но то была правда, он чувствовал эту правду кончиками пальцев, ощупывая голову. Хотя костяной нарост больше всего выдавался на лбу, Эрик чувствовал, что он растет и под волосами. Ему даже показалось, что он нащупал его вплоть до самого затылка.

Его тело менялось либо случайно, либо с какой-то определенной целью, которой он не мог понять. Он представления не имел, когда этот процесс закончится – если вообще когда-нибудь закончится. Возможно, он так и будет продолжать расти, меняться, принимать тысячи различных обликов, и так без конца. Он превращался в чудовище… или, возможно, в нечто абсолютно чуждое и непонятное, терял человеческий облик.

Костяной нарост возвышался над его лбом и скрывался под волосами. Эрик снова коснулся рукой утолщенной кости над глазами. Он стал слегка походить на неандертальца, хотя у неандертальца и не было костяного гребня на лбу. Или костяной шишки на виске.

И не только у неандертальца, ни у одного человеческого предка никогда не было таких огромных вспухших кровеносных сосудов, которые выделялись у него над бровями и отвратительно пульсировали.

Даже несмотря на свое ущербное умственное состояние, на туман и нечеткость в мыслях, на отсутствие памяти, Эрик осознал полное и страшное значение всех этих перемен. Он никогда не сможет снова стать членом человеческого общества, не будет у него такой возможности. Вне сомнения, он сам сделал из себя чудовище Франкенштейна, по своей собственной воле превратился и продолжает превращаться в вечного Изгоя.

Будущее представлялось ему по меньшей мере унылым. Его могут изловить, и он будет продолжать существовать где-нибудь в лаборатории под любопытными взорами зачарованных ученых, на нем начнут проделывать опыты, изобретут массу экспериментов, которые покажутся им ценными и оправданными, но для него станут настоящей пыткой. Или он может забраться куда-нибудь в глушь и влачить там жалкое существование, давая пищу для легенд о новом чудище, пока однажды какой-нибудь охотник не наткнется на него и не пристрелит. Но какая бы судьба ни ожидала его, в ней всегда будут присутствовать две мрачные константы: постоянный страх – не столько перед тем, что могут с ним сделать другие, сколько перед тем, что делает с ним его собственное тело; и одиночество, глухое, безысходное одиночество, какого не знал, да и не сможет узнать ни один человек, потому что на земле такой он только один.

Однако его отчаяние и ужас были слегка смягчены любопытством, тем самым любопытством, которое сделало из него великого ученого. Разглядывая свое кошмарное отражение, наблюдая в процессе генетическую катастрофу, он не мог оторвать от себя взгляда: ведь то, что он видит, не увидит больше ни один человек. Мало этого, он видит такое, что человек не должен видеть. То было необыкновенное ощущение. Такие люди, как он, и живут ради этого. Каждый ученый, даже самый захудалый, мечтает хоть однажды проникнуть взглядом в темные тайны, лежащие в основе жизни, и надеется понять увиденное, если подобное ему суждено. А это не просто беглый взгляд. Это подробное, медленное изучение загадки роста и развития, которой он может заниматься, пока не надоест. Продолжительность такого изучения зависит только от его мужества.