Игорь Каплонский - Ангелы Монмартра

Дежан любовался девушкой. Ему была невыносима мысль, что ее когда-то ненавидели, унижали и презирали. Она перенесла лишения с честью. Представив себя на месте Селены, он понял, что, скорее всего, возненавидел бы людей. Но вот она сидит напротив, по другую сторону столика со скатертью в горошек, женственно потягивает чай из перламутровой чашечки и улыбается прохожим.

Мы меняемся под влиянием обстоятельств. И это происходит незаметно для нас самих.

– Андрей, кажется, у тебя в глазах слезы, – Селена потянулась к нему через стол и осторожно коснулась салфеткой его век.

– Ничего. Ветер… Нет, не ветер. Я сентиментальный дурак. Глупо, правда?

– Спасибо, Андрей. В тебе нет равнодушия. Иногда от любви бывает больно. Иногда она превращает взрослых в детей. После нашей встречи мир для меня наполнился яркими и светлыми красками.

– Мой мир тоже! – обрадовался Анж. – Надоели холсты, хочется прозрачной акварели. Чтобы играл каждый оттенок.

– Тот, кем мы нарисованы, поместил нас в одну картину, – Селена хлопнула в ладоши.

Один из официантов воспринял это как призыв и заторопился к их столику.

Селена заглянула Анжу в глаза.

– Ты мог бы нарисовать мой портрет? Или лучше – наш общий портрет?

– Признаться, мечтаю попробовать. Только насчет себя не уверен: я ведь и фотографироваться не люблю.

– А я буду настаивать. Мы непременно должны оставить память нашим потомкам.

– Ты согласна позировать? И сможешь долго выдержать без движения? Но для тебя это совершенно невозможно.

– Потерплю, не сомневайся.

Анж собрался с духом.

– Селена… То, что ты рассказывала мне ночью… Я всё это видел как наяву.

Девушка нахмурилась и отложила ложечку.

– Например, Краузе. Она блондинка не с голубыми, но светло-серыми глазами. Правой рукой время от времени делает непроизвольные резкие движения сверху вниз.

– Да, словно пощелкивает хлыстом.

– Крадущаяся походка немного нелепа для женщины высокого роста. Подрисованные тушью брови, коротковатый нос…

– Именно так.

– И кровь! – я видел всё в реальности и… боялся! А потом уже почти протянул руки, чтобы свернуть шеи тем двоим негодяям…

Селена молчала.

– Я видел каждую деталь в мельчайших подробностях. Как на мосту, когда ты говорила о моих поисках и пари с Модильяни… Значит, это и есть твой дар – показывать реальные события?!

Селена едва заметно кивнула.

– Пойдем, Андрей. Мы опаздываем на сеанс.

Обе комедии оказались уморительными. Но в них чувствовалась и какая-то особенная, очень человечная грусть. Актер Шарло, молодой человек с маленькими усиками и выразительными глазами, в первой картине играл бродягу и был выряжен в мятый пиджак, потертый котелок и огромные башмаки. Почему-то этот образ запомнился больше, чем трогательный и смешной официант из «Застигнутого в кабаре».

– Шаплен – так, кажется, его фамилия. Он гениален, ты не находишь? – Селена была в восторге. – Какой артист! В зале говорили, что он сам пишет музыку. Помнишь, как вдохновенно играл пианист мелодию к «Двадцати минутам любви»? Вот увидишь, через несколько лет о Шаплене будет кричать вся Европа! Интересно, как он выглядит в жизни. Наверняка такой же маленький и подвижный. С ним было бы интересно поговорить.

– Чаплин, насколько я разбираюсь в английском произношении. Чарльз Чаплин. Давай на всякий случай запомним.

– В него нельзя не влюбиться.

– Даже в нелепом наряде и дурацком гриме?

Селена рассмеялась.

– Ой… видел бы ты себя на мосту! Ну, определенно не Генрих Четвертый!

Костюм комика живо напомнил Анжу его собственный плачевный вид, в каком он возвращался с дуэли. Так и приняла его Селена, без малейшей брезгливости, спасла от смерти, излечила душевные раны. Ему было нечего возразить. Он представил: когда война войдет в каждый дом и не оставит выбора между честью и смертью, Селена не сможет остаться в стороне, одной из первых поедет на фронт и будет ухаживать в полевом госпитале за умирающими.

После сеанса они вернулись на Монмартр. Неторопливым шагом прогулялись к скверу и поднялись на террасу перед фасадом Сакре-Кёр.

Уже начинало смеркаться, однако людей становилось всё больше. В основном это были влюбленные парочки и семьи рабочих с Маки́, пришедшие полюбоваться парижским закатом. Отсюда город открывался, как на ладони. Кое-кто бродил по зеленым лужайкам; молодые люди сидели на ступеньках лестницы и поглядывали на девушек.

Ниже, на улице кардинала Дюбуа, скучал полицейский патруль. А еще неделю назад здесь по вечерам блюстителей закона было не отыскать. Если ночью совершалось преступление, они появлялись лишь под утро, чтобы составить протокол и, как правило, забыть о случившемся. Сейчас – иное дело. Грядет война. Всё уютное, домашнее – то, к чему так привык глаз, – уже сегодня кажется немного нелепым. Пусть даже исчезли с улиц рабочие патрули, всё равно в воздухе ощутимо напряжение, какая-то недосказанность.

Словно спасаясь от гнева Господнего, испуганные горожане спешно покидают столицу. Зато на улицах появляется всё больше солдат. Они заполонили Париж и, в ожидании отправки на фронт, с любопытством осматривают город. Жители приветствуют их и наставляют, как лучше принять героическую смерть.

Вот четверка молодых вояк, у них штыки винтовок украшены астрами. Без сомнения, добровольцы. Уж они-то смогут разбить стальные армии кайзера. Юные романтики, любители Жаколио и Буссенара…

– Целый месяц! Целый месяц сидеть в резерве! – сокрушался худенький сержант; его товарищи согласно кивали. – Вот бы в Бельгию, да встречным ударом отбросить противника и запереть в Германии! Говорят, казачьи полки уже в нескольких конных переходах от Берлина. Еще немного, и вся слава достанется царю. Зачем нам оружие в тылу?

– Там, видно! – с заметным акцентом воскликнул солдат, непохожий на остальных – смуглый, поджарый, черноглазый. – Сюда летит!

– Действительно, – присмотрелся сержант. – Маленький какой-то. Это аэроплан… моноплан?!

Анж и Селена взглянули в указанную сторону. Высоко в сером небе по направлению к Холму двигалось пятнышко.

– Нет, не англичанин… Немец!

Словно в ответ на крик сержанта раздался отдаленный сухой треск: с окрестных улиц в воздух палило множество винтовок. Самих стрелков не было видно, они скрывались за домами.

– «Таубе»! – закричал сержант. – Всем за перила! С колена – пли!

Таубе. По-немецки голубь…

Первым выстрелил тот, с восточной внешностью. Он почти лег небритой щекой на приклад и улыбнулся ослепительно белой, хищной усмешкой. Винтовка дернулась в его руках, выстрел оглушил Дежана. Испуг заставил художника среагировать мгновенно. Анж широко расставил руки и закрыл собой Селену.