Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

И увидала она Нотэ-Зисла, а он увидал ее. И ежели в тот момент задали бы ей какой-то вопрос, то не ответила бы она с первого раза, а со второго, может, и ответила бы, но только заплетающимся языком. И с нашим тейлим-зугером, с сыном шойхета, случилось нечто похожее. Вот после того и пропало у Нотэ желание уезжать в Вильну.

Орел Гринбойм, конечно же, вовсе не заметил, что истинной причиной отказа Нотэ от виленской ешивы была скромная красавица Рохла. Он целыми днями возился со своими ножами-халифами, доводя их лезвия до остроты бритвы, читал ученые книги и тихо радовался тому, что в лавке у него есть помощник.

Так бы он и жил в счастливом (или, напротив, несчастном) неведении, если бы Нотэ в конце концов не сказал отцу однажды вечером, когда тот вернулся из синагоги с вечерней молитвы:

— Я люблю Рохлу, а она любит меня.

Реб Орел пошел к Шифре-знахарке, которая, несмотря на возраст, была еще и лучшей свахой в Яворицах. Шифра с сомнением покачала головой, но спорить не стала. Сватовство успехом не увенчалось. Как ни расхваливала Шифра жениха и его семью, как ни расписывала будущую совместную жизнь Рохлы и Нотэ Гринбойма, Алтер-Залман даже слушать не хотел. При этом лицо его было столь мрачным и в то же время отрешенным, что Шифра в какой-то момент даже засомневалась — да слышит ли он ее? Оказалось, слышит. Потому что ответил:

— Никогда моя дочь не выйдет замуж здесь. Ни за Нотэ, ни за кого другого. Кончен разговор, Шифра, идите к тем, кто вас послал, и передайте им мое слово.

— Вы думаете, что в Яворицах нет пары для вашей дочери, реб Алтер? — изумленно спросила Шифра. — Чем же это наши яворицкие евреи хуже других?

— При чем тут ваши Яворицы? — скривился Алтер. — Я говорю — здесь, а это значит — здесь, и никак иначе мои слова понимать не должно. Но вы и этого слова не поймете, так что ступайте себе.

Шифра открыла было рот, чтобы продолжить этот разговор, но вовремя вспомнила что имеет дело с безумным литовцем. «Дер мешугинер лытвак», — только и подумала она, махнула рукой и, вежливо попрощавшись с хозяином (тот даже не ответил), вернулась к Гринбоймам ни с чем.

Позже реб Орел ругал себя за то, что не заподозрил ничего чрезвычайного. А еще больше ругал себя учитель Нотэ-Зисла рабби Хаим-Лейб. А еще больше ругала себя Шифра. И совсем уж не могла простить себе случившегося Стерна Гринбойм, мать Нотэ.

Словом, каждый винил в случившемся себя, а Нотэ один никого не винил. И себя не винил тоже, потому что сердцу не прикажешь и еще потому что любовь права, а прочее значения не имеет. И вот, в один прекрасный вечер, Рохла Левина и Нотэ-Зисл Гринбойм исчезли из Явориц. Сбежали в старой повозке Гринбойма. Причем поступили очень умно: Орел-Мойше вместе с женой поехал на ярмарку, а Алтер-Залман отлучился куда-то по своим таинственным делам. И потому, когда вернувшиеся через три дня Гринбоймы хватились своего младшего сына, а еще через день реб Алтер соизволил заметить, что в доме не убрано и комната Рохлы пуста, догнать беглецов уже было невозможно. Хотя надо сказать, и Гринбойм попытался это сделать, на своей таратайке, и разъяренный реб Левин, позаимствовавший для такого случая линейку Нафтуле Шпринцака. Но где там! Парочка влюбленных с кем-то из долиновцев добралась до Полтавы, а там села в поезд и — поминай, как звали! Никто и не знал толком, в какие края они направились.

Через полмесяца пришли в Яворицы письма: от Нотэ-Зисла — Орлу Гринбойму, а от Рохлы — ее отцу Алтер-Залману, едва не лишившемуся рассудка от гнева и горя. В письме своем Нотэ извещал дорогих своих родителей, что не видит жизни без единственной своей любви и только потому осмелился огорчить отца и мать своим скорым отъездом. Но он надеется, что родители его простят, он же будет учиться, а после вернется — с любимой своей женой Рохлой. О чем написала Рохла, реб Алтер не рассказывал никому. Целую неделю он не показывался из дома; когда же Алтер-Залман наконец появился на улице, все, кто встретил его в тот день, поразились резко осунувшемуся его лицу и исхудавшей фигуре, словно неделю не принимал он пищи. Оттого, видно, сразу пошел слух, будто в письме Рохлы говорилось, что она и жених крестились, а потому реб Алтер неделю сидел по ней шиве как по покойнице и впридачу постился.

Рабби Хаим-Лейб с негодованием отверг эти сплетни. Он хорошо знал своего ученика Нотэ-Зисла, к тому же отец парня зачитал ему письмо. Из письма же следовало, что и Нотэ, и Рохла остались еврейскими молодыми людьми и ни о каком крещении даже не помышляли.

Между тем еще через два дня после недели затворничества реб Алтер Левин позвал к себе тех, кто называл себя его хасидами.

Те, конечно, пришли с готовностью — менакер Завел-Буним, плотник Шмельке, портной Фишель, возчик Мендель и еще пять человек, чьих имен нынче не помнят. Были они одеты в чистые субботние капоты и в талесах, наброшенных на плечи. Каждый держал в руке Сидур. Такой порядок с самого начала завел Алтер-Залман, так что его напоминанию — насчет талесов и прочего — никто из собравшихся не удивился.

А вот изменившееся внутреннее убранство хорошо знакомой им комнаты удивило гостей чрезвычайно. Более же всего были они поражены стоящими на столе свечами из черного воска и черным же покрывалом, на котором золотом вытканы были странные символы (правда, реб Мендель спустя короткое время узнал эти символы — то были буквы из алфавита Первого человека, которые однажды показал им реб Алтер в таинственной «Книге ангела Разиэля»). Вокруг стола стояли десять стульев, тоже покрытые черными покрывалами из грубой окрашенной холстины.

Хозяин выглядел подстать мрачному убранству комнаты. И не только по причине черного одеяния — еврея черной одеждой не удивишь. Но исхудавшее лицо его было столь темным и суровым, а глаза горели таким страшным огнем ненависти, что у некоторых из гостей появилось острое желание бежать от этого взгляда и из этого дома.

Видимо, почувствовав их настроение, реб Алтер улыбнулся. Он сделал это через силу, так что улыбка его испугала «хасидов» еще больше. Но Алтер-Залман поспешно велел им сесть за стол. Они подчинились — ведь они были его хасидами. Он приложил указательный палец ко рту, приказывая всем молчать, сам же, беззвучно шевеля губами, зажег черные свечи. Был реб Алтер при этом спокоен, но спокойствие его пугало сильнее, чем могли бы напугать крики или громкие угрозы.

Так сидели долго вокруг черного стола с черными свечами все десятеро человек, составившие миньян в тот вечер: менакер Завел, плотник Шмельке, портной Фишель, возчик Мендель, те пять человек, чьих имен нынче не помнят, — и сам хозяин дома реб Алтер Левин.