Оксана Ветловская - Имперский маг. Оружие возмездия

— Вполне достаточно. Здесь главную роль играет не количество, а качество. Или, если выражаться точнее, совместимость.

— Но они же совсем ещё дети… — пробормотал себе под нос поляк.

— Что? — резко переспросил Штернберг. — Что вы там мямлите?

Поляк промолчал, но все глядели на него, и он вынужден был продолжить:

— Я только хочу предупредить, господин оберштурмбанфюрер. Вы рискуете просто-напросто убить своих солдат. Зеркала очень опасны. Они выдавят из ваших парней жизнь по капле — а впрочем, что там… — Он вяло махнул рукой и тут же подскочил, посерев от испуга, когда Штернберг, в три шага вновь очутившись у стола, шарахнул кулаком по столешнице и произнёс зловеще-тихо:

— А вот это уже не ваше собачье дело, Габровски. Не ваше дерьмовое собачье дело. Кто здесь командир — я или, быть может, вы? Позвольте мне самому отвечать за жизнь моих солдат.

— Да. Да. Конечно… Простите, господин оберштурмбанфюрер… — Поляка мелко колотило от страха.

— Если ваша система и впрямь окажется так эффективна, как вы говорите, то фюрер предоставит вам столько людей, сколько потребуется, — веско произнёс Илефельд. — Не стоит считать каждого солдата, когда речь идёт о победе рейха.

— Разумеется, — холодно ответил Штернберг. — Но пока мне нужны семеро. Ни больше, ни меньше.

То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Небо в редких тонких облаках бледно и прозрачно, а к земле приник сумрак, сизой дымкой затуманивший пологие лесистые холмы. Между холмами, у излучины сонной реки, лежит низина. Если спуститься туда по старой, в далёкой древности вымощенной, разрушенной временем дороге, огромная скала, что высится на противоположном берегу реки, закроет полнеба. Дорога выходит к круглой площади; её гранитные плиты — от небольших, прямоугольных, до огромных, самой причудливой формы, — расходятся от центра со строгой, бесстрастной геометричностью. Однако их выверенные грани — ничто по сравнению с гладкостью ребром вросших в землю монолитов, каменных пластин, в несколько рядов окружающих площадь.

Штернберг очень хорошо знает это место, скрупулёзно воспроизведённое на чертежах, воссозданное в виде многочисленных моделей, перевоплотившееся в его сознании, чтобы стать различными устройствами — сложными системами искривлённых зеркал.

Капище Зонненштайн.

Босые ступни ощущают шероховатость и леденящий холод гранита. Свободное одеяние из грубой белёсой ткани широкими складками ниспадает от плеч до пят, и пальцы ног с каждым шагом едва показываются из-под отороченного тёмной каймой края: это придаёт походке почти античную торжественность. Очков нет — глаза видят как никогда остро и без них.

Штернберг идёт через капище, обходя широкий жертвенник, минует три ряда расступающихся у западного края площади камней. Спускается к реке, удивляясь тому, что вода, всегда такая прозрачная, теперь помутнела и потемнела до кромешной черноты.

На берегу его ждут. Человек стоит к нему спиной, лицом к раскрытой в небо скале: невысокая фигура, покатые узкие плечи. Длинный белый плащ-накидка скрадывает очертания тела, широкий бесформенный капюшон покрывает голову. Приподнимается бледная рука, бросает в грязную воду мелкие поникшие полевые цветы. Зловещая вода тут же глотает подношение, ничто не держится на её чернильной глади. Штернберг стоит уже достаточно близко, чтобы разглядеть возле узкого, с выступающей косточкой, девичьего запястья кривые цифры вытатуированного номера.

Дана…

Узкая напряжённая спина, худые руки прижаты к едва намеченной груди, край низко опущенного капюшона не даёт заглянуть в лицо. Сделать ещё шаг вперёд — но отчего-то страшно окунать ноги в вяло ползущую по речному ложу жидкую черноту.

— Зачем?.. Зачем ты вернулась?.. — Каждое слово даётся мучительно, но ещё больше мучает безучастное молчание в ответ. — Ведь ты свободна. Ты можешь идти куда захочешь. Тебе… тебе нельзя приходить сюда.

Всего несколько слов, и уже бездна лжи. Нет у неё свободы, как и нет никакого желания куда-то идти: ведь в её изуродованном ментальной корректировкой сознании есть только его образ — учителя и господина — мерило, цель и смысл всему на свете.

— Я не хочу, чтобы ты находилась рядом со мной. Это опасно.

Глупое и неуклюжее враньё. Штернбергу чертовски хочется, чтобы она была рядом, — оазис загадочного безмолвия посреди пустыни всеведения. Её мыслей он никогда не мог прочесть. Не эта ли невозможность абсолютного познания бросала такой нестерпимый, сводящий с ума отсвет на её беззащитную красоту? Столько пренебрежения ко всем дозволенным, «расово полноценным» женщинам — чтобы под пристрастным оком бессонницы вспоминать, как горяча под его губами была шелковистая кожа тонкой шеи, там, где слабые воздушные волоски переходят в густые русые локоны.

— Скажи хоть что-нибудь. Прошу тебя.

Молчание становится уже нестерпимым.

— Я так виноват перед тобой, знаю… Такое не прощается…

Сделать ещё шаг, положить руки ей на плечи. Их детскую хрупкость так хорошо помнят его ладони. По телу прокатывается лёгкий озноб от ощущения собственной наготы под тяжёлыми складками свободного одеяния.

— Дана…

Она оборачивается. Плащ распахнут, и это страшнее разверстой раны: под плащом — смертельно исхудавшее, землисто-бледное тело узницы концлагеря, обтянутый пергаментом скелет. Даже в самые скверные времена Дана не была настолько истощена. Прутья рук и ног, острота едва не проходящих сквозь кожу тазовых костей, клин грубо выбритого лобка, запавший живот. На груди обильно кровоточащие порезы: руна «Хагалац». Именно эту руну Штернберг вырезал на груди строптивой заключённой, когда совершал преступный обряд.

Она откидывает капюшон: наголо бритая, в струпьях, голова, угловатое, застывшее, похожее на маску лицо — совершенно чужое, однако смутно знакомое. Мгновенная слабость облегчения: это не Дана. Длинный нос и жестокие, бессмысленные водянисто-белые глаза, взгляд липкий, как паутина. Внезапно мерзкое создание суёт ему костлявую руку, которую он с невольным отвращением отталкивает.

— Кто ты? — Штернберг пятится, узница упорно идёт за ним. — Чего тебе от меня надо? Поди прочь!..

Истинное воплощение духа концлагерей, ходячая смерть. Существо всё порывается схватить его за руки, он нелепо отмахивается, желая оттолкнуть, но брезгуя прикасаться. Внезапно узница просто падает вперёд, повисая у него на предплечье. Содрогнувшись от гадливости, Штернберг понимает, что вот сейчас, сию секунду эта дрянь вопьётся ему в запястье нечеловечески острыми зубами. Отчаянно пытается стряхнуть её, оступается и падает в чёрную воду.