Кирилл Партыка - Подземелье

Занялся угол покосившегося дома, и в мелькающем свете пожара Алексей разглядел огромную воронку, продавившую двор посередине. Он оглядел мать, которую прикрывал собой, но не понял, жива она или нет. В голове перекатывался гул, саднила обожженная кожа. Но сквозь подступающее беспамятство он еще успел заметить, как за рухнувшим забором, из хаоса заваливших дорогу горящих обломков, из плывущего над землей слоистого дыма поднялась вдруг странная, косматая от обгоревших лохмотьев фигура, вся будто измятая взрывом, и, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону, убрела по улице к в сторону поселкового цетра.

29

Ближе к вечеру здание районной администрации словно вымерло. В области чиновники трудовую вахту заканчивали строго по расписанию — хоть часы сверяй. А здесь порядки попроще, можно и загодя смотаться.

Больше часа одиноко просидела Раиса в редакционном кабинете, отрешенно созерцая через окно пустынный перекресток, над которым медленно сгущались сумерки. Глухая тишина медвежьего угла просачивалась в здание, заполняла его по самую крышу, расползалась по помещениям, изгоняя из них последние воспоминания о дневной жизни.

От тишины и безлюдья в Раисиной голове возникали разные мысли. Были они тягучие и муторные, под стать окружающей обстановке. Думалось, например, во что же выльется ее, так стремительно возникший, и, если здраво рассудить, ничего путного не сулящий роман с нетрезвым, безалаберным следователем, у которого в мозгах, похоже, резвятся таракашки. Чаяния о замужестве показались вдруг Раисе смешными и даже неприличными, и от этого сделалось обидно и неловко.

Вспомнилось, как однажды собралась она поутру домой после, прямо скажем, развеселых выходных. Переночевать в теплой компании уговорил ее один симпатичный молодчик с личной «иномаркой». Дескать, сейчас он поддатый, за руль нельзя, а утром домчит с ветерком. Она, конечно, не из-за этого осталась, просто молодчик понравился. И, надо сказать, не разочаровал. А наутро она проснулась — его и след простыл вместе с «иномаркой».

Точно такое же было чувство. Вроде, ни на что особенное не рассчитывала, а обманули, оказалось — верила.

И еще подумалось, что он, следователь этот, наверняка не всерьез плел всю эту ахинею. В том числе и про ужасы свои. Надо же чем-то бабе мозги пудрить.

Другого, видать, ничего не нашел. Она его за муки полюбила, а он ее… как водится, надул.

Про замуж — это уж точно спьяна. Но, признаться, поверить Раисе ужасно хотелось.

Хоть и не стоило, чтобы опять не попасть в идиотское положение. Такой вот порочный круг, Эх, дура ты, дура!..

Однажды, на заре своей неудавшейся супружеской жизни Раиса, по-страшному ревнуя чертова хоккеиста, позволила облапошить себя молодой грязненькой цыганке, отдала ворожее золотое кольцо, немалую сумму денег. Понимала, что дура, но просто не знала уже, на что понадеяться. В итоге, конечно, ни кольца, ни денег, ни хоккеиста. Когда цыганка не явилась на рандеву в назначенный срок, Раиса словно очнулась: кинули, как последнюю!.. Ревела тогда ужасно, и не из-за убытка, а потому именно, что дура.

Выходило, что цыганка та никуда не отлучалась далеко, плелась всю жизнь следом, да похихикивала, выглядывая из-за угла.

Раиса чувствовала, что расклеилась. К тому же воспоминание о Сергеевых бреднях оживило вдруг в памяти жуткие слухи, порхающие по поселку, да так явственно оживило, что даже померещилась в дальнем, сумрачном углу кабинета косматая оскаленная морда. Раиса поежилась. Ну, прекрасно, остается только самое себя напугать.

Раиса стыдилась своей черствости, но похождения озверевшего медведя на нее особого впечатления не производили. Как-то в голове не укладывалась, что рядом, в двух шагах, могут твориться такие вещи. Ладно еще где-то там, за тридевять земель… Впрочем, она понимала, что это всего лишь защитная реакция психики, и сейчас, сидя в покинутом здании посреди пустынного поселка, вдруг как-то разом по-настоящему перетрусила, но не медведя даже, а бог весть чего, быть может, подступающей темноты.

Где-то в глубине замерших помещений звякнуло железо. Должно быть, это уборщица орудовала ведром. Кто же еще?! Тьфу ты, как на душе-то скверно… Вот и у него, наверно, тоже, у следователя Сереженьки. Откуда это у него? А все оттуда же: утром в трамвай зайдешь — там угрюмые рожи; на работе — они же, напуганные увольнением; газету откроешь — вранье, криминальная мертвечина и сладко-розовые муси-пуси впридачу; вечером телек включишь — или полуголые пляшут, или какие-то жлобы умертвляют друг друга изощренными способами. А в родном подъезде недавно труп нашли… А Сереженька этот сам в дерьме ковыряется. Кому-то, может, и ничего, а он впечатлительный…

Где-то опять лязгнуло ведро. Раиса резко поднялась с места. Могут и запереть сдуру, потом хоть в окно вылезай. Она набросила куртку и, распахнув дверь, шагнула в неосвещенный коридор.

Дверь за Раисиной спиной по причине сквозняка захлопнулась с пушечным грохотом.

Раскатистое эхо подхватило припозднившуюся журналистку и помчало ее к выходу.

Только оказавшись на ступеньках крыльца, Раиса почувствовала облегчение. Глупо, конечно. Чего испугалась? Медведи-людоеды водятся в лесу. Раиса усмехнулась.

Впрочем, и в коридорах власти их предостаточно.

На улице заметно похолодало. Порывами налетал промозглый ветер, хамски подталкивал женщину в разом озябшую спину, заставлял ускорять шаг. Она до подбородка затянула «молнию» куртки, набросила на голову капюшон. «Так, ну и куда же мы теперь? — подумала с невеселой усмешкой. — Где по нас соскучились?»

Но отчетливо представлялось, что особенно-то не соскучились нигде.

Нет, всегда, конечно, найдется местечко, где и приветят, и обласкают… Тот же Иван Иваныч, например. А что? И про обиды забудет, примет, небось, но первому разряду и счастлив останется. Можно, в крайнем случае, вернуться в общагу, сиречь гостиницу. Но тут же вспомнились обшарпанные двери вдоль провонявшего клозетом коридора; отчего-то постоянно влажная койка в трехместной комнате.

На Раису опять накатила жуть, но теперь уже от мысли, что она, в сущности, никому не нужна в этот холодный, слякотный, нагоняющий тоску вечер. Мелькнула в памяти строчка из песни никому не известного полубродячего «барда», которого она встретила как-то в гаме очередного «творческого» застолья и притащила в студию.

«Из вежливости скажут мне: ночуй. Здесь притерпелись к мелким неудобствам…»

Вот именно. Вот так оно и есть.

Бард, на людях изображавший из себя крутого парня, временами, когда он перебирал струны, казался Раисе беззащитным в своей бесхитростной душевной обнаженности.