Сборник - Профессор бессмертия. Мистические произведения русских писателей

Старику Сухорукову вообще как-то не повезло за последнее время. Довольно и того, что он остался совсем без рук, лишившись таких помощников, как Лидия Ивановна и бурмистр Иван Макаров. В особенности он привык к своему бурмистру. Это был дельный человек и очень распорядительный, а главное, он умел успокаивать своего барина. Спокойствие же было очень нужно Алексею Петровичу. Он начинал стареть, начинал, что называется, поддаваться. С некоторых пор у него стала побаливать печень. Он сделался раздражителен и часто сердился. Радостное настроение, которое явилось у него после получения наследства, совсем теперь исчезло. Мало что его тешило. И даже «бержерки» его не веселили.

Алексей Петрович много думал о своем сыне; он начал мечтать о нем, как о своей будущей опоре. Он с нетерпением ждал от сына известий. Вот, думалось ему, Василий на Кавказе поправится, приедет домой здоровый, полный энергии. Алексей Петрович отдаст сыну в руки хозяйство по имению. Пускай сын его, Василий, найдет сам между крепостными хорошего себе бурмистра, сам с ним выработается и его наладит. Чего это, в самом деле, Василию все только барствовать, занимаясь конским заводом да охотой, и отдаваться легкомысленному времяпровождению. Погулял он достаточно после своего выхода из полка. Ведь уже два года прошло, что Василий живет в Отрадном без серьезного дела. Пусть и он поработает и даст ему, старику, желанный покой.

Итак, Алексей Петрович начал мечтать о том, чтобы передать сыну на руки все отраднинское хозяйство.

Но те письма, которые получались от Василия Алексеевича из Пятигорска, не утешали старика. Надежда на скорое выздоровление сына с каждым письмом делалась более и более сомнительной.

В особенности было тяжело Алексею Петровичу читать последнее письмо, полученное от Василия. В этом письме, где сын сообщал, что он на днях выезжает с Кавказских минеральных вод, было упомянуто, что здоровье его совсем неважное. По этому письму можно было судить о тяжелом состоянии, в котором продолжал оставаться больной.

Прошло, наконец, более трех недель после получения в Отрадном этого последнего письма, а Василий Алексеевич все еще домой не возвращался. Между тем, судя по сроку его предполагавшегося выезда из Пятигорска, он должен был бы вернуться. «Что это значит?» – спрашивал себя старик Сухоруков. Он стал беспокоиться за сына.

Каждый день Алексей Петрович ждал сына в Отрадное. Он даже начал ходить гулять в ту сторону, откуда должен был показаться сухоруковский дормез. При этих прогулках Алексей Петрович вглядывался вдаль, в показывающиеся черные точки, появляющиеся на большой дороге и выраставшие потом или в какой-либо проезжий тарантас, или в мужицкую телегу. Всматривался он в эти двигающиеся пятнышки, надеясь увидать между ними знакомый экипаж. Но прогулки эти приносили Алексею Петровичу только разочарование.

Он начал сильно тревожиться. «Уж не случилось ли чего с Василием, – мелькало у него в уме. – За последнее время мне что-то совсем не везет, – роптал он с горечью. – Все шишки на меня повалились!.. Остался я без рук в Отрадном, хоть из дому беги, и от сына известия неутешительные… И он так долго не возвращается».

В одну из своих прогулок по проспекту, идущему на большую дорогу, старик Сухоруков увидел, наконец, на горизонте показавшуюся вдали большую движущуюся точку, в которой можно было предположить отраднинский дормез. Алексей Петрович сначала сомневался, их ли это экипаж, но вот экипаж стал выясняться. Старик Сухоруков убедился, что это едет его Василий. Сердце его забилось от радости. Пройдет еще каких-нибудь десять минут, и он обнимет сына.

Алексей Петрович любил сына совсем по-своему, чисто эгоистически. Любил он его потому, что чувствовал в сыне много общих с собой родовых черт – те же страстность и неукротимость, те же талантливость и живость. И лицом своим Василий был в отца. У отца были такие же черные блестящие глаза. Старик в былое время радовался на Василия, видя в нем свое отражение по веселости и остроумию. Но то было до болезни Василия Алексеевича – до той тяжелой болезни, которая сделала молодого Сухорукова унылым и мрачным.

Теперь старик Сухоруков, глядя на приближающийся экипаж, думал: «Буду ли я на моего Василия радоваться, когда его увижу?.. Неужели он в том же положении, как и был? Неужели – без малейшего улучшения? Ведь, надо сознаться, последнее его письмо из Пятигорска было очень неутешительное». Старик не отрывал глаз от быстро движущегося дормеза, который свернул с большой дороги на проспект, приближаясь к тому месту, где стоял Алексей Петрович. Наконец, дормез подъехал к старику.

Каково же было удивление и какова радость Алексея Петровича, когда он увидел, что его Василий без труда вышел из экипажа. Старик глазам не верил… Василий Алексеевич имел совсем бодрый вид. Он только слегка опирался на палку. Отец кинулся к нему на шею; они горячо обнялись.

– И как тебе не грех, Васенька, – заговорил старик, – так меня тревожить!.. Ты писал из Пятигорска, будто бы ты плох. Да ты совсем молодцом! Я уж не знаю, чего тебе надо… Какого еще нужно лечения… Овер – великий врач!.. Он понял, что было необходимо. Кавказские воды чудеса делают!..

– Это не воды, – сказал, улыбаясь, Василий Алексеевич, – тут совсем другое дело.

– Ну, ври там… другое!.. – рассмеялся старик. – Мы все это потом досконально от тебя разузнаем, как и что… А теперь, любезный друг, пусти-ка меня к себе в экипаж. Тут еще до дома с полверсты будет. Вместе и доедем… Такой конец пешком для тебя, пожалуй, будет труден.

Василий Алексеевич не возражал. Захар выскочил из дормеза. Он стоял без шапки перед господами. Седые волосы его развевались. Радостный, смотрел он на Алексея Петровича.

– Ну что, Захар, вылечил своего барина? – сказал ему Сухоруков.

– Благодарение Господу! Совсем они поправились, – весело отвечал старый слуга. – Святой Митрофаний их на ноги поставил-с.

– Что?.. Что ты там вздор мелешь! – прервал его старик Сухоруков. – Он у тебя совсем неисправимый маньяк! – сказал Алексей Петрович сыну, усаживаясь в карету. – Садись, Василий, мы с тобой живо докатим.

Господа уселись. Дормез двинулся к дому.

– Ах ты, порода сухоруковская! – сказал Алексей Петрович, нежно глядя на своего Василия. – Я без тебя в Отрадном с тоски умирал. Все у меня тут не ладилось. Словно все против меня сговорились! Представь себе, экономка-то моя Лидия Ивановна укатила в Москву с музыкантом Лампи. Она за него замуж вышла. И как она это ловко подстроила!..

– Этого еще мало! – продолжал изливать старик свои горести. – И не так это важно… Что мне, в самом деле, эта дрянь! Тут, голубчик, другое случилось… Меня, оказывается, ограбил бурмистр Иван Макаров, которому я так доверял. Тысяч на пятнадцать он меня жиганул. Я его, каналью, сослал в дальнюю Грязновку. Такой оказался мерзавец! Нынче не знаешь, как быть с людьми. Кругом тебя все мошенники!.. И вот я, Василий, надумал, – сказал Алексей Петрович серьезно и значительно, – надумал я, уж ты как там хочешь, а взять тебя за бока. Ты должен мне помочь. Я передам тебе все хозяйство и все управление имением. Возись уж ты с ними, подлецами!..