Мария Галина - И все деревья в садах

Девочка сидела совсем рядом, привалившись к боку Фей — тьфу ты, пакость! И орала. Так орала, что у него заныли зубы. Фей, тоже, было, прикорнувшая — оба хороши! — теперь хлопала глазами, пытаясь сообразить, что происходит.

— Уйми ты ее! — сказал он сквозь зубы, вставая и осторожно поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы размять затекшую спину.

Фей наклонилась к уху девочки, что-то забормотала, но та продолжала орать, тем временем, как он, подхватив карабин, отбежал на безопасное расстояние.

Что это на нее нашло? Они что, всегда так?

Девчонка не унималась. Ему казалось, что на бледном личике остался один лишь распяленный рот.

— Да заткни же ей пасть!

Вопль сверлил уши.

— Ян, — понял он по губам Фей.

И в свете мерцающего ночного неба увидел — крохотная ручка вытянута в направлении соседней гряды, растопыренные пальцы дрожат.

Там что, кто-то есть?

Он тер глаза, саднящие песком, который на самом деле не был песком, а всего лишь застарелой усталостью и пытался разглядеть что-то сквозь алые и черные пятна, плавающие перед глазными яблоками. Казалось ему, или нет, что там, около гряды, шевелятся черные смутные силуэты?

Трое… Три мандрагора. По одному на каждого.

Или… быть может, это люди, подумал он, такие же бедолаги, как мы — натолкнулись, вот, на нас, и теперь гадают, что делать — хочется и колется.

Как теперь различить?

— Эй! — нерешительно крикнул он, сжимая карабин.

— Э-эй, — откликнулось эхо.

— Э-эй, — крикнул в ответ чужой голос.

Мандрагоры не разговаривают? Уже разговаривают, печально подумал он, может, раз они научились, нам надо перестать? Как вот эта девчонка. Ну и орет же она!

Он машинально погладил ладонью приклад карабина.

— Стоять на месте! — крикнул он, — иначе — стреляю.

— Да ты что, мужик, — донеслось из тьмы, — с ума сошел?

Это не люди, думал он, не может быть. Тут кроме нас нет людей. Только мандрагоры…

— Не подходи!

— Да мы пришли сети проверить, дурень, — сказал голос из тьмы, — прилив-то сходит.

А вдруг все-таки люди, думал он, вот было бы хорошо… Нет, теперь нельзя вместе, нужно поодиночке, вместе никто не выживет, пятеро, шестеро — уже много.

— Откуда вы? — крикнул он в колеблющийся воздух.

— Да тут неподалеку. А вы?

— Тоже.

Он помолчал, раздумывая, потом сказал:

— Все равно. Не подходи. И не кричи так — приманишь. Пойдешь обратно — иди выше кромки прилива. Мы, если что, выйдем по следам.

— А если ты — мандрагор? Пойдешь за нами, а мы выведем тебя прямо к поселку, так получается?

— Ну так какого тогда ты вообще со мной разговаривал? Иди себе откуда пришел…

— Да я…

Девочка вновь завизжала, голос из тьмы потонул в этом крике.

Он почувствовал, что теряет остатки рассудка.

И тут увидел темный силуэт совсем близко. За камнями. Он вырос внезапно и теперь покачивался в слабо светящемся воздухе.

Значит, подумал он, пока один меня отвлекал… Что же это делается!

— Ян! — к воплю девочки прибавился пронзительный крик Фей.

Он обернулся и навскидку, не целясь, выстрелил, ощущая, как бьет в плечо приклад. Темная фигура вздрогнула, заколебалась, ее окутало облачко тумана — он угодил в спорангий. Он упал за обломок скалы, недостижимый для оседающих спор, потом, уже оттуда, лежа, выстрелил вновь — на голос. И еще раз — на слабый шорох в камнях. Едкий, пронзительный вой оборвался почти сразу, но ему казалось, что он все еще звенит в ушах.

Потому, что наступила тишина.

Он поднялся, выплевывая песок, и осторожно выглянул из-за скалы.

Поднимался ветер. Слышно было, как тоненько свистит песок, пересыпаясь в расщелинах.

Он откашлялся.

— Мандрагоры, — хрипло сказал он, — всего-навсего мандрагоры…

— Ян… — всхлипнула Фей.

— Ты как?

Она не ответила, но он видел, как она поднимается на колени, все еще прижимая к себе девочку — падая, Фей закрыла ее своим телом.

Глупость, подумал он, упади на нее споры, это не помогло бы.

Он вздохнул.

— Вот оно, значит, как, — сказал он в темноту. Он чувствовал, что у него трясется нижняя губа, прикусил ее, попытался поправить ремень карабина и понял, что руки тоже трясутся.

— Как мы ее назовем, Ян?

— Что?

— Ну, как-то же надо…

— Да как хочешь…

— Если бы не она…

— Да.

Он неопределенно повел плечом, потом понял, что Фей его не видит.

— Идите… Идите в пещеру. Если завалить камнем… тогда до нас никто не доберется. Никто.

— А… утром?

— Утром посмотрим.

Он сидел, привалившись к стене расщелины, глядя во мрак. Нужно посмотреть те сети, думал он, наверняка что-то занесло туда при отливе. И наладить коптильню. Вон, сколько водорослей вдоль кромки. Если их высушить… Горят они паршиво, но все же горят, а из самых мягких можно сделать что-то вроде матраса. И выпарить соль из морской воды, и поставить росяные ловушки, а там, дальше… там посмотрим…

Он закрыл глаза и впервые с прошлой ночи почувствовал, как текут по щекам слезы, смывая жжение под веками, как тупая боль, засевшая в груди, становится сначала острой, почти невыносимой, а потом ослабевает, растворяется, растворяется, уходит…

Теплая ручка скользнула ему в руку. Он сжал ее отчаянным, судорожным движением, порывисто вздохнул и провалился в небытие.

Я еще маленькая. Я нашла своих маму и папу. Они меня любят. И дают мне воды. И я буду жить с ними и не умру от жажды. Воды ведь совсем нету. Я искала… Так одиноко скитаться по берегу одной. А папа умный. Он умеет добывать воду из таких штук, которые он закапывает в песок. Они сначала пустые, а потом там появляется вода. Я не знаю, как это получается. Я буду жить с ними, и они будут давать мне воду, и я буду расти.

А потом, совсем скоро, когда я стану большая, я спою маме песню, и она сделает что-то такое, от чего мы останемся совсем одни, но зато у меня появится еда. Потому что я расту. Мне нужно есть. А потом я совсем вырасту и останусь совсем одна, но это уже неважно, потому что я буду меняться, я оплету маму нежно-нежно, и она станет частью меня. Но я думаю, она не будет против. Потому что я ее люблю.

Никто чужой не отберет у меня мою воду.

Интересно, как это так получается, что воды в этих штуках сначала совсем нет, а потом она появляется? Надо об этом хорошенько подумать…

Самое страшное не в том, что они меняются. Самое страшное в том, что не меняемся мы.

Вот в этом-то все и дело.