Алексей Атеев - Код розенкрейцеров

Олегов зевнул и потянулся. Лампа коптила, он подкрутил фитиль и невидяще уставился на яркий огонек, пытаясь осознать прочитанное, соединить его в единую картину. Все было зыбко, туманно, отрывочно. Безусловно, автор записок писал их исключительно для себя, поэтому некоторые события были намечены лишь пунктиром, а иные отсутствовали вовсе, и пропадало связующее звено, которое приходилось домысливать. К тому же имелись куски, либо написанные на каком-то неведомом диалекте, либо зашифрованные. Некоторых терминов, встречающихся в тексте, он просто не понимал, о значении других смутно догадывался. И все же прикосновение к чужой жизни, к событиям, которые ни при каких обстоятельствах не могли случиться с ним самим, настолько взволновали Олегова, что он почти силой заставил себя оторваться от чтения, подняться со скамьи и пойти в дом.

Скрипнула дверь.

– Это ты? – сонно спросила жена. – Уже утро? Что ты там так долго делал?

– Читал, – односложно ответил Олегов, взбираясь на печку. Он растянулся на лежанке и только теперь почувствовал, как устал. Занемевшее тело понемногу расслаблялось, но сон не шел. Он вновь попытался собрать воедино только что прочитанное. Перед глазами возникла картинка. И хотя Олегов никогда не был в Праге, он тут же представил небольшой старинный домик, стоящий под высоченными липами.

«Некогда в Праге, на одной из древних улочек Градчан стоял дом…»

«В этом доме собирались…»

Кто же собирался? Неизвестный автор называет их братьями Креста и Розы. Впрочем, вернемся к началу. Чешские тетрадки начинались с описания неожиданного и поспешного бегства.

Из записок, найденных на чердаке

«…Сегодня принято окончательное решение уехать из Праги, да и вообще из страны. Куда? Лучше всего в Польшу, к тамошним братьям. А здесь становится все опасней. Прошло почти полгода, как немцы оккупировали страну. Разве еще год-полтора назад в это мог кто-нибудь поверить? И вот нас предали. Те, кто все время твердил о поддержке, о согласованных действиях, отдали Чехословакию на поругание германцам.

Конечно, можно переждать события и здесь, но кто знает, что может случиться с детьми. В последнее время вокруг них, как мне кажется, сгущаются тучи. Видимо, кто-то прознал о том, что они собой представляют. Да что там прознал! Не стоит кривить душой. Германцы определенно знают о Плане. Пару раз ко мне заходил этот холеный офицерчик. Ничего конкретно не говорил, интересовался орденом, рассказывал, что увлекается историей тайных союзов, собирает информацию… Безусловно собирает! Только вот о чем?! Однако какое мое дело. Слежки за нами, похоже, нет. Так что бежать никто не мешает. Завтра соберем чемоданы – и в путь.

Поезда переполнены. Все как будто стронулись с насиженных мест. Устроились, хвала Творцу, с относительным комфортом. Несколько раз проверяли документы, сначала в Пардубице, потом на самой границе, в Моравской Остраве. Нескольких человек при мне арестовали и куда-то увели. Среди них были не только евреи, но, похоже, переодетые офицеры. Нас, однако, сия чаша миновала. Граница с Польшей перекрыта, однако мне удалось договориться с местным жителем. За некоторую мзду он переправит нас в Польшу…»

Олегов задумался. К сожалению, его немецкий, которым он так гордился, оказывается, хромает. Во всяком случае, знаний явно недостаточно, чтобы досконально разобраться в тексте дневника. Простые описания он понимает, а остальное… неизвестный автор дневника с детьми, похоже, детей было несколько, бежит из оккупированной Чехословакии в Польшу, почему-то во Львов. Там тоже обитают братья таинственного ордена, они предоставляют беглецам временное убежище. Но вскоре война приходит и туда. Немцы и русские одновременно вступают в Польшу, одни с запада, другие с востока. Вынужденное путешествие продолжается.

Теперь они движутся в глубь России и наконец в октябре тридцать девятого прибывают в Тихореченск. Это, так сказать, общая канва. Детей, как пишет автор дневника, удалось пристроить. Куда? К кому? Об этом ни слова. Сам же он, согласно полученным инструкциям, должен только наблюдать и оказывать помощь в случае чрезвычайном.

Из текста казалось не совсем ясным: попали ли они в Тихореченск случайно или так было предусмотрено заранее. Скорее всего данный пункт назначения являлся одним из запасных вариантов. Похоже, некие люди в городе знали об их приезде и оказали необходимую помощь.

Но кто все-таки были эти дети и автор дневника? Может быть, шпионы? Олегов усмехнулся про себя. Советскому человеку везде мерещатся шпионы. Вряд ли подобный способ засылки мог иметь место. Скорее всего речь идет об обычных беженцах. Но что это тогда за братья Креста и Розы? Какая-то тайная секта? Крест и Роза, несомненно, знакомые ему символы. Крест по-немецки «крейц», роза так и будет – «роза». Крайцрозе… Розекрайц… Розенкрейцеры?! Вовсе элементарно. Скорее всего речь идет действительно о розенкрейцерах. Но что это дает? Олегов попытался вспомнить, кто же такие эти самые розенкрейцеры? Какой-то мистический орден вроде масонского. Но и только. Зачем, скажите на милость, неизвестному господину тащиться через охваченную войной Европу, через бескрайнюю Россию, да еще с малолетними детьми? Значит?.. Значит, пытался их увести от какой-то опасности. Он хмыкнул. Это как раз наиболее очевидно. Ясно, что подобный вояж совершался не в познавательных целях. Но что это за опасность? Почему автор не остался с детьми, а, как он пишет, «пристроил их»? Куда пристроил? Что с ними было дальше? Целые куски дневника оставались непрочитанными. Олегов мог понять в них лишь отдельные слова. Шифр? Возможно. Или эти мистические пассажи. Тут текст был более-менее ясен, то есть ясен был перевод слов, но вот связать его в единое целое никак не удавалось. Набор слов, и только. Ладно, давай-ка спать, сказал он самому себе. Завтра попытаюсь разобраться на свежую голову.

Когда он проснулся, в комнате было пусто. Мерно тикали ходики. Он взглянул на них. Ого! Почти полдень… Ничего себе продрых. На столе стояла большая чашка с молоком, прикрытая громадным ломтем хлеба, намазанным медом. Рядом лежала записка: «Мы ушли в лес».

Егор умылся из рукомойника, чертыхаясь с непривычки: примитивный агрегат никак не хотел выдавать воду нормальными порциями. Потом он вернулся в дом, смахнул с хлеба увязшую в меде осу, начал завтракать. Идиллия! Внезапно вспомнил о дневнике. Тьфу ты! Ведь не даст, проклятый, отдыхать в свое удовольствие. Накрепко засел в голову. Взяться за него, что ли, снова? А может, попробовать расспросить хозяйку.

Анисья Трофимовна, как и вчера, копалась в огороде.