Наталия Кочелаева - Когда глаза привыкнут к темноте

Ордер я отдала Лежневым, но копия ордера, подписанная корявой лапой Слепого, перекочевала в тот же вечер в нагрудный карман Прохвостова кителя. А мешочек с золотом оказался в кабинете Лагниса, в самом темном углу, под краем ковра. Доблестный следователь Афанасьев, раскрывший в Чрезвычайке взяточника, шантажиста и врага советской власти, сам стал председателем. Лагнис был расстрелян через неделю – за ним водились и раньше кое-какие грешки, так что последний инцидент просто переполнил чашу терпения товарищей. Говорили, что он умер героически, согласившись с приговором, осознав свои преступления перед партией. Скорпионы, заключенные в революционную банку, с аппетитом поедали друг друга и самих себя.

Но, как ни выпытывали у Слепого, не открыл он имени дамочки под черной вуалью, что была его сообщницей.

Лежнева, разумеется, никто не выпустил. Расстреляли и его – якобы за участие в заговоре, и его родителей – за сокрытие золотого запаса. До сих пор не понимаю, почему Лагнис подписал ордер на освобождение Павла? Опьянел и отупел от кровавой бойни? Хотел угодить мне? Или хотел меня подвести под монастырь? На память об этой истории, о своем спасении, искуплении и победе, я оставила себе кое-какие сувениры из купеческой мошны. Золота в них было немного, пропажа их не отразилась на весе мешочка, а поименно вещей старик Лежнев не помнил и на допросе показать не смог. И сейчас, когда я пишу эти мемуары, в мочках ушей у меня, глубоко утопленные в золотую оправу, мерцают темно-красные гранаты – кабошоны, обрамленные сиянием крошечных алмазов, – лежневские серьги. Ах да, мемуары. Давно собиралась, но все полагала – успеется, успею… Не волнуйтесь. Я знаю наперед, что успею. Потому что я все и всегда знаю наперед. Я не совершаю ошибок.

ГЛАВА 2

…Через два года отчима перевели служить в Москву. Мать уехала за ним. Через много лет, стороной я узнала, что его арестовали в 1934 году и быстренько, «не отходя от кассы», присудили двадцать лет дальних лагерей. За что? Почему? Никто не знал, и спрашивать было глупо. Не знаю, собиралась ли моя мать, по обычаю декабристских жен, отправиться за ним. Ее, как члена семьи врага народа, выслали в Казахстан. Не сомневаюсь, что с ее специальностью она и там не пропала. Наша переписка оборвалась за несколько месяцев до ареста старого чекиста Афанасьева. Полагаю, что моя Арина Касьяновна чувствовала надвигавшуюся беду и хотела оградить меня от вполне ожидаемой участи. Я не писала ей оттого, что точно знала о близости катастрофы и не собиралась привлекать к себе внимания. Не написала она мне об аресте отчима, не написала о том, что ее высылают… Я догадалась, в чем дело, тогда это было легко. Я не стала вести поиски, тогда это было естественно. Я постаралась забыть тебя, мама, я забыла тебя. Мама, если ты есть где-то, прости меня. Но тебя нет на этом свете, а в тот я не верю.

Последняя весточка от матери догнала меня много лет спустя, в Москве. К слову, я никогда не любила столицу. Разбухшая от самодовольства и сытости, взращенная на крови и унижении русских городов, громкоголосая, дурнопахнущая, не мать она России, а нерадивая нянька. В грязный платок, в уголок, заворачивает она соску из нажеванного черного хлеба и забивает нам рты. Причастившись культурных радостей Большого театра и Третьяковской галереи, я приступила к делам. Мне нужно было встретить на вокзале человека, который… Но это дела минувших дней, мои маленькие коммерческие операции, тогда почти незаконные, сейчас одобряемые и поощряемые государством.

Павелецкий вокзал – маленькая провинция в столице, государство в государстве, как Рим в Италии. Поезд опаздывал, я чувствовала себя неуютно, жалела, что не осталась сидеть в автомобиле, а вышла к перрону. Но возвращаться было поздно, и я ждала. Подошел поезд, но не тот, что был мне нужен, и мимо меня повалила толпа «гостей города-героя» – хищная, плохо одетая банда мародеров. Внезапно я почувствовала болезненный толчок, словно кто-то точно и сильно ударил меня в грудь, но не снаружи, а изнутри.

Солидно покачиваясь в плотном человеческом потоке, на меня надвигался высокий пожилой мужчина, с монголоидным типом лица. Рядом с ним, взявшись за рукав его куртки из облупленного кожзаменителя, семенила женщина, уже откровенная казашка, а за ними плелся нога за ногу молодой долговязый мужик, по виду слабоумный. Но все это я вспомнила уже потом, а тогда стояла, впав в подобие медиумического транса, так что мужчина, проходя мимо, даже задел меня огромной сумкой и что-то буркнул про себя.

Я узнала его. Несмотря на доминирование чужих, смуглых, скуластых черт, на запущенность его облика, вопреки своему желанию, я узнала в нем брата. Душа нашей общей матери, нелепая, жизнерадостная, так и не понятая мной душа рязанской поповны, выглянула из его узких глаз и весело подмигнула мне. Был секундный порыв – бежать за ним, ухватить за локоть, свободный от неопрятной казашки-жены, и сказать ему: «Здравствуй, брат. Как мама? Жива? Здорова?»

Но вряд ли она была жива и здорова к тому моменту, вряд ли мой порыв нашел бы понимание, а слава городской сумасшедшей мне ни к чему.

Но я отвлеклась.

Итак, я осталась полновластной хозяйкой – себе и своей жизни. Служебную жилплощадь отчима пришлось освободить, но он перед отъездом сумел выбить для бедной своей падчерицы – не знаю как, женщине не пристало интересоваться такими подробностями – большую комнату в коммунальной квартире. Чтобы компенсировать «потерю в жилищных условиях», Прохвост позволил мне взять из старой квартиры любую обстановку. Неслыханная щедрость, если учесть, что обстановка принадлежала ЧК (к тому времени уже сменившей вывеску на какие-то другие буквы, значения которых я так и не смогла понять), а до этого – безвестному «элементу», вознесенному на небеса либо вынесенному в эмиграцию широким размахом «колыбели революции». Высказав благодарность – отчим иронии не понял и милостиво кивал, – я забрала самые любимые книги (вместе со стеллажами), шахматный столик (черное дерево, мозаика, цены ему нет), старинный шкаф, трюмо, посудную горку (и посуду!), кожаный диван, пару креселец. Ну и так, по мелочи.

– Нэ влизэ, – покачал головой Афанасьев, намекая на непристойный украинский анекдот.

– У меня такая крошечная комнатка? Уж не собачья ли конура?

Он покрутил носом, промолчал. Разумеется, все влезло. Правда, для меня самой почти не осталось места. Зато соседи сразу поняли, какое место я займу в их квартире.

– Сразу видно, порядочная девушка, – сладко пела старая моль с подкрашенными синькой седыми локончиками. – А то въедет комсомолка, всех вещей у нее матрац да радио, а на деле одно свинство.