Андрей Буровский - Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу

Стояли светлые июньские вечера. Белок приходилось выгонять из палатки, они сигали по спальникам, забирались в котелок, отнимали у геологов сухари.

А сама невероятная история случилась под вечер, когда пристали к тихому плёсу. Звериная тропинка отходила от плёса, вела вдоль берега. Напарник ставил палатку, а Морошкин решил пройтись по тропе — просто посмотреть, что здесь и как, куда занесло, — если уж ночевать на плёсе.

Много позже он ясно припомнил, что тропинка вела не в глубь леса, а шла вдоль берега реки, что ветки не били в лицо — значит, ходил по тропинке кто-то крупный, высокий. Ведь даже медвежьи тропинки низкие, ветки смыкаются на высоте метра-полутора. Но это все было потом. А пока, на тропинке, Ефим Морошкин страшно удивился, вдруг увидев кого-то в рыжей меховой шубе. Этот кто-то бежал по тропе впереди, метрах в тридцати.

— Эй, парень! — заорал Морошкин.

Местный припустил еще быстрее. Морошкин побежал за ним — и для азарта, и надо же нагнать бедного местного, объяснить, что они люди мирные, от них не надо ждать беды. С геологами, наоборот, надо всегда делиться — свежей ли рыбой, молоком ли.

Местный бежал очень быстро, и Морошкин удивлялся, какие у него короткие ноги, длинная коричневая шуба. А потом местный вдруг прянул за ствол и стал выглядывать оттуда.

— Эй! — опять крикнул Морошкин. — Ты чего?! Мы тебя не тронем, мы геологи!

Местный выглядывал из-за ствола и улыбался. Улыбался во весь рот, в самом буквальном смысле от уха до уха. Он, что ни говори, был все-таки какой-то странный. Весь в рыже-бурой шубе, мехом наружу, с рукавами. Волосы, лицо какое-то странное, и эта улыбка.

Чем больше Ефим Морошкин смотрел на эту улыбку, тем меньше хотел подойти. Он сам не мог бы объяснить причины, но факт остается фактом — местный словно отталкивал взглядом. Морошкину самому было как-то неловко, но в сторону этого местного, в шубе, он так и не пошел. А наоборот, начал двигаться в противоположном направлении, к лодке и к палатке, словно они могли защитить от этой улыбки, от пронзительного взгляда синих точечек-глазок.

Напарник уже поставил палатку, почти сварил уху, удивлялся истории про местного. Морошкин бы охотно уплыл, но уже почти стемнело, плыть дальше стало невозможно. В палатку с собой взяли ружья, в изголовье сунули топор. Но приключений в этот вечер больше не было.

История, конечно, кажется невероятной, Ефим Морошкин это понимает. Но, впрочем, в соседней лаборатории сидит старый друг Морошкина, Николай Александрович Горских. Вообще-то, занимается Коля Горских никак не криптозоологией, а почвами. Но во время плавания по тоджинской реке он как раз и был напарником и историю Морошкина вполне даже мог подтвердить.

Японца с Колей познакомили; Тоекуда низко кланялся, вручил визитку, и ученые продолжили уже рассказ вместе…

Ученые плыли по реке среди множества островов. Они рассудили, что на островах ночевать им будет как-то безопаснее. Этот, в шубе, он вроде бы ничего плохого и не делал, а как-то без него спокойнее.

Остров был длинный, намытый. Ученые решили сначала обойти его, каждый по своему берегу, просто так, на всякий случай.

Морошкин быстро наткнулся на тропу, и по этой тропе человек тоже мог идти свободно, без всяких бьющих в лицо ветвей.

Тропа вела к сооружению, больше всего напоминавшему огромный, небрежно сделанный шалаш. Шалаш из ветвей толщиной в руку, даже в бедро. Ветвей не отрубленных, а, судя по всему, сломанных или открученных. В шалаше никого не было, только налипла на ветках, валялась на истоптанном полу рыжая и бурая шерсть.

Пока Морошкин рассматривал шалаш, пытался понять, что вообще происходит, в стороне раздался страшный шум.

— Коля, ты? Что там у тебя? — прокричал обеспокоенный Морошкин.

— Да вовсе не у меня, — раздался голос Коли Горского совершенно в другом месте, — это у тебя что-то шумит. Ты что, через кусты там ломишься?

И друзья как-то заторопились увидеть друг друга, встретиться, и в глазах каждого читалось одно и то же — сильное желание уплыть побыстрее с этого острова и уж, во всяком случае, на этом острове не ночевать.

Наступила тишина — уже не напряженная, а спокойная. Само по себе приятно было вспомнить, пережить вновь это давнее, полузабытое, времен молодости, первых экспедиций по Сибири.

Дымился «Беломор», Морошкин плескал водку в кружки, и тогда японец сделал свое очень солидное и очень веское предложение: «Если уважаемые господа русские геологи так хотят, они могут и не уточнять, где именно происходили все эти события, а просто представить само существо живым или… гм… в виде добычи. Сумму, которую они хотят получить, пожалуйста, пусть они напишут вот тут, в блокноте у Тоекуды. Стесняться не надо. Скромные люди — это хорошо. Но правильная оплата — это тоже вполне хорошо».

А есть и другой вариант — он, Ямиками Тоекуда, снаряжает экспедицию в Восточные Саяны. И приглашает уважаемых господ быть проводниками экспедиции, с оплатой соответствующих расходов и соответствующей зарплатой. Желательную сумму зарплаты пусть господа тоже занесут в блокнот.

— Отвечать прямо сейчас не надо, — улыбался господин Тоекуда-сан в ошеломленные физиономии русских геологов, в их полуоткрытые рты. — Я буду в Карске еще долго, у вас будет время решить, как лучше.

Но вообще-то его, Ямиками Тоекуду, особенно интересуют затерянные миры — места, где сохранилась реликтовая растительность, мало изменились природные условия. Вроде бы там встречаются и животные ледникового периода.

— Да-да, — забормотал Ефим Анатольевич, — у нас тут полным-полно реликтов Великого оледенения. Вот хотя бы брусника — очень древнее растение, очень. У нее и ягоды очень вкусные, полезные, их собирают в лесу, в сентябре. А сама брусника росла в Карском крае еще задолго до оледенения. И приспособилась, сохранилась. Она вечнозеленая, брусника, если размести снег, то листья будут зеленые. Они и плотные такие, эти листья, мясистые, такие листья не бывают у листопадных деревьев, такие бывают как раз у южных, вечнозеленых.

Тоекуда слушал внимательно, кивал и записывал, но видно было — про бруснику он знает. С таким же выражением лица слушал он и про реликтовые орхидеи, про венерин башмачок, рассказы о реликтовых животных — о кунице, о беркуте.

Впрочем, они ведь не биологи, они геологи, они могут многого не понимать, просто не знать. Наверное, лучше всего зайти в Карский музей, это в двух кварталах отсюда.

Здесь имеет смысл отметить, что русские ученые еще не научились быть людьми рыночного общества. Скрыть от людей своего круга золотоносного японца, монополизировать общение с ним не пришло в голову ни Ефиму Анатольевичу, ни Николаю Александровичу. А знать что-то интересующее японца в Карском музее и правда могли, и неплохо.