Игорь Кром - Самая страшная книга 2015

А вокруг вечерний полусвет сгущался в фиолетовый сумрак. Облака, небесные тени, цеплялись за шпили и флюгера. Мгла облачила всякую вещь и всякого человека. Кто-то торопился домой, чтобы стряхнуть это одеяние у каминов и ламп. Были и такие, что радовались обновке, скрывшей их дневные лохмотья.

Бледное лицо юноши светилось, как гнилушка. Друзья, открывая ему, пугались и оттого отказывали с чистой совестью. Он побывал в восьми домах — и всюду добился лишь вежливого «нет».

Стало ещё темнее, однако Лео прикрывал глаза ладонью: везде ему чудилась Лиза, ослепительная её белизна. Он отворачивался — она хмурила брови, и с вишнёвых губок слетало что-то грозное и непоправимое.

Наконец, уже сидя в своей каморке среди ящиков, выпотрошенных в поисках случайных монет, он понял: ни гроша. Разводы плесени на потолке, залатанное картоном окно, колченогий стул, косая свечка — всё подтверждало горестный вывод. Лео повалился на кровать. В груди его копошилось что-то чёрное и холодное.

И тут сверкнуло: «А ведь можно украсть!..» Призрачная Лиза, присевшая на стул, одобрительно улыбнулась. «Старый Христоф, говорят, купается в деньгах. Ещё бы, с такими барышами! — размышлял Лео, возя башмаками по простыням. — Я могу забраться в сад и срезать парочку-другую цветов. Старика от этого не убудет».

Он вскочил и энергически заходил по клетушке. Огонёк свечи подрагивал, колышась в такт его шагам.

«Ну да, надо только через стену перелезть — и дело в шляпе. Сторож, верно, от ворот не отходит, а Христоф в этот час должен третий сон видеть».

Юноша вошёл в азарт и едва удерживался, чтобы не выбежать на улицу, кинуться к саду. Нужно было всё взвесить.

«Вдоль ограды много деревьев. Найти ветку потолще, накинуть на неё петлю — и наверх. И обратно тем же путём…»

Кровь то стыла, то закипала, не успевая за мыслями… Свеча на столе вдруг разрослась, залила зрачки пламенем, и Лео сгинул в безвременье. Метеорами проносились фонари, мелькали чьи-то силуэты…

Когда он очнулся, то стоял уже в безлунной тьме, у высоких стен, и где-то высоко над головой перешёптывались листья вязов. Тускло, словно ледышки, поблёскивали острия ограды. Улица совсем вымерла: казалось, тёмная гряда домов враз лишилась окон, дверей и обитателей. Воздух отзывал холодом и страхом.

Лео недурно метал верёвку. Со второй попытки ему удалось закрепить петлю на толстом суку, чуть повыше стены. Он потянул, и, не услышав скрипа, начал карабкаться.

«Я теперь вор, — думал он, перебирая руками. — Но ворует ведь тот, кто берёт для себя, а я — для Лизы. Кто меня осудит?»

Добравшись до кромки стены, юноша с готовностью опустил ноги — и шип, каких много пряталось между крупными зубцами, пропорол ему стопу. Он вскрикнул и рухнул в сад, угодив в разросшийся розарий. Колючий кустарник смягчил удар, но из мести расцарапал Лео кожу — везде, где она была оголена. Розы, неделю как лишённые ухода, от тряски роняли лепестки. Когда он наконец выбрался, всё тело чесалось и кровоточило. И всё же ему повезло. Верёвка свисала по эту сторону ограды.

Превозмогая боль, он заковылял по песчаной дорожке. Одежда во многих местах прилипла к телу, в левом ботинке стало сыро. Собственная поступь казалась непривычно грузной, шумной. Но садовник проспал переполох в розарии — остерегаться его не стоило; и ошалелый Лео шёл куда хотел.

Здесь повсюду были цветы. Сомкнутые бутоны склонялись, словно головы спящих воинов на привале. Дневные ароматы, сумеречные благовония витали над клумбами и грядками, забирались в ноздри. С запада, от далёких лесов, тянулись другие, сыроватые запахи, и всё это сливалось в дурманящую музыку. Хотелось лечь под невидимым небом, чтобы вечно вдыхать пыльцу и слушать голоса ночных насекомых.

Но Лео мечтал об ином, и страсть удержала его от соблазна. Он мучился выбором: не все цветы были достойны Лизы, не все он мог унести, немногие узнавал в чернильном мраке. Наткнувшись на оранжерею, юноша обрадовался: здесь, по слухам, Христоф растил настоящие сокровища.

Стеклянная дверка была на запоре. Вор, недолго думая, ударил по ней камнем; брызнули осколки, полоснув его по рукам. Он выждал немного — не идёт ли кто? — и проник внутрь.

В оранжерее тьма была гуще. Лео вынул из кармана ножичек и принялся наугад срезать стебли. Здесь всё переплеталось, и в конце концов вор вовсе перестал понимать, где и зачем он, — резал вслепую, точно сражаясь с врагом, лил едкий сок и собственную кровь. Попадались толстые растения — он ожесточённо бил ножом, пока те не падали, и складывал в охапку у выхода. Он чуть не задохнулся.

Когда Лео вышел наружу, муть в глазах не исчезла. Он уже не соображал, что делает. Нашёл где-то мешок. Напихал в него срезанные стебли, как солому. Не различая дороги, оставляя на песке бурые пятна, прохромал к оставленной верёвке. Как-то перелез, растеряв половину награбленного, свалился на мостовую.

Собирался рассвет. Лео плёлся по улицам Герцбурга с мешком на спине. Одежда его превратилась в лохмотья, с ног до головы он был в крови, зелени, земле. И шептал: «Уж в этот раз она мне не сможет отказать, ни в чём не сможет…»

Но он обманывал себя. С восходом солнца открылись ставни, и шафрановый свет пал на прекрасное лицо Лизы. Она удивилась его виду, однако спросила, как было у них заведено:

— Так Вы всё-таки принесли?

И он без колебаний и ненависти протянул ей новый букет — изувеченные листья, сломанные шипы, смятые лепестки. А среди них — детская ручонка…

Уже бежал, задыхаясь, по лестницам старый Гюнт, — бежал, чтобы увидеть, как в чьих-то пухлых пальцах кусок за куском исчезает красота его дочери. Уже неслись по коридорам слуги, разбуженные диким криком, уже взвились над крышей птицы…

Лео же свернулся на земле калачиком, теперь он мог поспать. Прежде чем забыться, юноша подумал: «Пока она довольна, а дальше… дальше…»

Но его веки сомкнулись, и мысль потонула в багровом мареве.

Христоф выспался: впервые со злополучного дня в церкви не грезилась ему рожа почтмейстера. Это было хорошо; но ещё лучше было, что именно в этот день свершится желанная месть. Он оденет выходной костюм, когда понесёт свинье подарок, и город запомнит его.

Сквозь окошко улыбалось ясное небо, и старый цветовод улыбнулся ему в ответ. Катерина с сестрицами, наверно, заждалась; что ж, он долго томил их в неволе. Пусть сегодня делают то, для чего предназначила их чья-то злая воля: хватают, сжимают, царапают, рвут.

Садовник одел робу и распахнул дверь, — но не смог ступить дальше порога.

Бескрайнее море плескалось в его саду, телесно-белое море. Цветы сгинули в его волнах, а те уже подкатывали к крыльцу, и земля раздавалась, выпуская новые и новые ростки, которые увеличивались на глазах, сжимались в кулаки и сучили пальцами. Они хватали друга за запястья, раздирали ногтями ладони. Они приветствовали Христофа, как люд привечает бургомистра на ярмарке, и так же жаждали веселья и праздника.