Мэтью Льюис - Монах

Теперь одно из них закрыто. Перевод И. Г. Гуровой, не сомневаюсь, еще будет оценен в должной мере в контексте крупнейших наших удач последних десятилетий, связанных с переводом на русский английской классики. Но уже сейчас ясно, что мы получили книгу, со страниц которой, разворачивая удивительную фантастическую сказку, полную немыслимых приключений, к нам обращается на русском языке наполовину мальчик, наполовину мужчина, блудное дитя своего рационалистического века, принадлежащее уже другой эпохе, — первый состоявшийся романтик великой английской литературы. Обращается на языке внятном и чистом, свободном и от новомодной развязности, и от натужной для современного уха архаики додержавинских времен. Говорит же он о вещах странных, страшных и непривычных, но увлекающих нас и сегодня благодаря труду переводчика.

Повторим вслед за Вальтером Скоттом, воздавшим в свое время должное предшественнику «Монаха» Льюиса — Горацию Уолполу: «В общем, мы не можем не принести дани нашей признательности тому, кто умеет вызвать в нас столь сильные чувства, как страх и сострадание…»[10]

Или — понимание, сочувствие, интерес, что тоже не мало.

В. СКОРОДЕНКО

ПРЕДИСЛОВИЕ

Somnia, terroes magicos, miracula, fagas,

Nocturnos lemurs, portentaque.

ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ

Никак, тщеславия полна,Глядишь ты, Книга, из окнаНа Патерностер знаменитый.Известность мнишь там обрести ты,Где авторы за славу бьются,Но чаще с носом остаются.Мечтаешь ты, как в позолотеИ самом лучшем переплетеВ витрине выставит на светТебя Стокдейл или Дебретт.

Иди ж, гордынею объята,Туда, откуда нет возвратаДля дерзких неразумных книг!Тебя там отругают вмиг,Коль все-таки окажут честьНе сразу бросить, а прочесть.Суровым критиком избита,На пыльной полке позабыта,Припомнишь, мучаясь тоской,Меня, свой ящик и покой!

Гадателя возьму я роль,Свою судьбу узнать изволь!Запомни же мои слова:Чуть перестанешь быть нова,То в темном и сыром углуВаляться будешь на полу.И будет червь тебя точить.А то и в лавку, может быть,Твои страницы попадут,В них свечи ловко завернут.

Но коль замечена ты будешь,Коль интерес к себе пробудишь,Глядишь, читатель благосклонныйЗаймется и моей персоной.Ответь ему, раз слушать рад,Что я не беден, не богат,Страстей игрушка, тороплив,Мал ростом, очень некрасив.Немногим нравлюсь я вполне,Немногие по сердцу мне.Когда люблю иль ненавижу,Пределов никаких не вижу.

Мне неприятных не терплю,Тех, кто понравится, люблю.

В сужденьях чересчур поспешен,Ошибками нередко грешен.Не предаю друзей моих,Но сам измены жду от них.Считать научен нашей эройЯ дружбу чистою химерой.Безмерно пылок, горд, упрям,И не прощаю я врагам.А вот за тех, кем я любим,Пройду сквозь пламя и сквозь дым,Коль спросят вдруг без лишних слов:«Но возраст автора каков?»Ты прямо говори в ответ,Что мне сравнялось двадцать лет,Когда у рубежа столетийГеорг сидел на троне Третий.

Что ж, Книга милая, прости!Иди! Счастливого пути.

ПРЕДВАРЕНИЕ

Идею этого романа подсказала история Сантона Барсиса, изложенная в «Гардиан». Легенда об Окровавленной Монахине по-прежнему пользуется верой во многих частях Германии, и мне говорили, что на границе Тюрингии еще можно видеть развалины замка Лауенштейн, ее обиталища. Строфы «Водяного царя» с третьей по двенадцатую — это отрывок из подлинной датской баллады. А «Белерма и Дурандарте» — перевод, оригинал которого можно найти в сборнике старинной испанской поэзии, содержащем также народную песню о Гайферосе и Мелесиндре, упомянутую в «Дон Кихоте».

Итак, я признался во всех случаях плагиата в книге, известных мне самому. Но, полагаю, возможно, еще сыщется много таких, которые сам я пока не заметил.

ТОМ I

ГЛАВА I

Граф Анжело и строг и безупречен,

Почти не признается он, что в жилах

Кровь у него течет и что ему

От голода приятней все же хлеб,

Чем камень.

Колокол не звонил еще и пяти минут, а церковь при капуцинском монастыре уже наполнялась прихожанами. Не обольщайтесь мыслью, будто стекались они туда, влекомые благочестием или жаждой просвещения. Лишь очень немногими руководили эти чувства, ибо в городе, где суеверие столь всевластно, как в Мадриде, тщетно искать искреннюю набожность. И богомольцев в церкви Капуцинов собрали разные причины, но только не та, которая якобы привела их в храм. Женщины явились показать себя, мужчины — поглазеть на них; некоторые любопытствовали послушать прославленного проповедника, другие не нашли иного способа скоротать время перед театральным представлением; иные поторопились, потому что их заверили, будто в церковь невозможно будет войти, а половина Мадрида поспешила туда в чаянии встретить другую половину. Искренне желали послушать проповедника лишь горстка дряхлых благочестивцев и благочестивиц да десяток его соперников на поприще духовного красноречия, заранее вознамерившихся разбранить и высмеять его поучения. Что до остальных прихожан, то, останься проповедь непроизнесенной, они ничуть не огорчились бы, а, весьма вероятно, даже не заметили бы, что лишились ее.

Но как бы то ни было, церковь Капуцинов еще никогда не видела в своих стенах столь многочисленного собрания. Ни единого свободного уголка, ни единого незанятого сиденья — пощады не было дано даже статуям, украшавшим длинные проходы. На крыльях херувимов повисли мальчишки, святой Франциск и святой Марк оба несли на плечах по зрителю, а святая Агата терпела двойную тяжесть. Вот почему две наши новоприбывшие, как ни торопились, войдя в церковь, тщетно искали взглядом свободное местечко.