Анна Старобинец - Живые

“Неживым людям”, – повторила я про себя, включив “дворники” (мелко заморосило снаружи), – вот кому, кому нужна эта идиотская политкорректность? Почему не сказать нормально – “роботы”? Ведь никто их все равно за людей не считает. Ну – помощники они хорошие по дому. Ну – строители, механики, сварщики. Ну – менты. Но они же скрипят при ходьбе! У них же глаза без выражения. У них же мозгов нет. У них же, черт возьми, кнопки на руках и затылке!

Хотя… эта вот новая “женская” серия, запущенная с прошлого года… Действительно, почти не отличишь. Иногда в супермаркете стоит какая-нибудь, с тележкой… Подтянутая, спортивная, гладкая, загорелая, равнодушная… Глаза с поволокой… Женщина-фея, женщина-воздух, женщина-полиэтилен… И не поймешь сразу: просто ухоженная (встречались ведь такие и лет десять назад – когда никакого производства в помине еще не было) или “неживой человек”? У этих, новых, кнопки не снаружи, а под кожей. Иногда на свету просвечивают… А иногда – вообще незаметно…

– …и даже для органов пищеварения. Проста-таб попросту воздействует на весь организм комплексно! Повышает иммунитет, а следовательно, помогает сопротивляться вирусам. Снижает риск заражения в транспорте во время эпидемий, скажем, гриппа. Кроме того, простатаб незаменим для детей, даже для самых маленьких! Он абсолютно безвреден. Новая формула…

Я поставила “дворники” на максимальную скорость (на улице уже шел настоящий ливень) и снова вернулась на “Максимум”:

– …познакомилась там с мужчиной своей мечты и в ту же ночь ему отдалась! Гы-ы!

– Ого-го!

– Алло! Алло! Маша?! Маша, вы меня слышите? Алло, отодвиньтесь вместе с трубкой подальше от радиоприемника. А то помехи! Вот так! Так гораздо лучше! Машенька!

– Я уже в эфире?

– Да! Вы в прямом эфире! Мы хотим задать вам один вопрос! Почему вы отдались мужчине вашей мечты в первую же ночь? Маша, алло?..

Что-то промелькнуло (человек?) в двух шагах от дребезжавшего под дождем капота моего “гольфа”. Промелькнуло, сразу нарушив меланхоличное оцепенение неподвижного стада машин, уже больше часа мечтательно вглядывавшихся передними противотуманными фарами в задние тормозные огни друг друга.

Секундой позже длинные грязные руки схватились за бьющиеся в ритмичных конвульсиях “дворники” и со скорлупным треском переломили их, оба, в суставах. Беспомощные обрубки еще пару раз встрепенулись – и замерли. На лобовое стекло мгновенно опустился непрозрачный целлофан апрельского ливня.

Я нажала кнопку блокировки дверей.

– …У вас вообще много было мужчин? Маша?

– Вообще да.

– И что – всем вы отдавались в первую же ночь?

– Вообще да.

– Ого-го! Гы-ы! А дальше ваши отношения продолжались?..

Смачно впечатываясь в студенистую слякоть, в окна машины замолотили два, четыре кулака, шесть, восемь. Кто-то ловко запрыгнул на крышу машины и принялся бодро пинать сверху податливую лакированную жестянку. Хлопнуло и с присвистом осело переднее колесо.

Не понимая, что делаю, не понимая вообще ничего, я разблокировала двери, быстро переползла с водительского сиденья на заднее (атаковали пока только спереди), выскочила из машины под ледяной, оглушительный дождь и побежала. Они не преследовали меня.

Мало кто выбежал тогда из своих машин (но все те немногие, кто это сделал, – спаслись). В основном люди оставались внутри – считая, видимо, что там безопаснее. Полагаясь на толщину стекол и на нелепые дверные затворы-пимпочки. Подсознательно исходя из того, что бежать ногами – это гораздо медленнее, чем ехать пусть и на минимальных 60 километрах в час.

Только вот ехать-то они не могли. Они были совершенно беспомощны в своих бессмысленно мощных авто.

Их размолотили кувалдами, руками, камнями, палками. За несколько часов Садовое кольцо превратилось в свалку исковерканного железа и исковерканных тел. В круглое, двустороннее, многополосное кладбище.

Я бежала от них, бежала от них, бежала от них. Мимо уродливых бесконечных витрин магазина “Людмила”, мимо коричневого больного здания, забинтованного в леса, мимо красных сусальных сердечек “Арбат-престижа”, мимо “Пицца-хат” и “Атриума”… За “Атриумом” я свернула направо и остановилась, прислонившись к мокрой, персикового цвета, стене. Подождала, пока колючий пульсирующий клубок, прочно застрявший в горле, снова укатится внутрь – ниже, левее – и я смогу свободно дышать.

Потом побежала снова. Уперлась в Курский вокзал.

На привокзальной площади эти – люди в рванье, люди с опухшими рожами – разделывались с ментами.

На каждого мента они нападали вдесятером, били ногами в живот, отключая (кнопки у милицейских “неживых” как раз там, на животе). А потом еще долго, с глухим металлическим звуком упавшей консервной банки, колошматили их, обездвиженных, об асфальт. Раскалывали их на части.

Из подземных глубин метро лился властный, счастливый, знакомый голос – да так громко, что отдавало болью в ушах. Упоенно и четко этот голос скандировал:

– Ура – граждане!

– Вперед – граждане!

– Нарушающие – спокойствие!

– Занимающиеся – попрошайничеством!

– Способствующие – уничтожению!

– Без определенного – жительства!

– Жительства!

– Жительства!

– Живые!

– Живые!

– Живые!

– Живые!

Так началась революция.

Против кого она была направлена, для меня осталось загадкой. Вроде бы они зачем-то хотели расправиться с роботами. Называли себя “Живыми” – и шли истреблять “неживых”. Но ведь – не только их. Они истребляли всех. Сначала тех, кто остался наверху, – кто не присоединился к ним. А потом и друг друга.

Мы вместе уже третий день.

Рано утром срабатывает будильник. В полвосьмого утра. Сквозь сон я слышу, как он встает и, зевая, плетется на кухню. Мне так страшно хочется спать, что я не сразу понимаю, в чем дело.

Через пять минут он приходит обратно. И говорит:

– Вставай, солнышко, а то опоздаешь.

– Куда? – спрашиваю все еще в полусне.

– На работу. Сегодня вторник. Тебе сегодня к девяти тридцати.

Я открываю глаза. Он стоит, поеживаясь, рядом с кроватью, в своей длинной домашней футболке с надписью “New York City”. Голые волосатые ноги беспомощно переминаются на полу. Он улыбается мне – сонной, замученной улыбкой. Ласково. У него в руках чашка кофе – подрагивает на блюдце, в кофейно-сливочной лужице.

Он говорит:

– Я принес тебе кофе.

Кофе. Я знаю, кофе – со сливками и корицей; немного слаще, чем я люблю; гораздо холоднее, чем я люблю (сливки из холодильника), – как раньше.

Как раньше, до революции. Когда я работала спецкорреспондентом в журнале и каждый вторник должна была появляться на редколлегии в девять тридцать (в остальные дни – когда угодно). Для этого мне нужно было выйти в восемь тридцать. А встать в семь тридцать – чего сделать без посторонней помощи (без его помощи) я практически не могла. Я сова. Для меня все, что раньше одиннадцати, – это ужасно рано.