Страхослов (сборник) - Коллектив авторов
На зазывале была маска из папье-маше. Кэйт уже не раз видела это лицо за последние пару дней – на плакатах, в журналах, на масках детей в парке и нищих, выпрашивавших су на улице.
Гиньоль.
Похоже, Париж полнился слухами об этом скачущем шуте. Люди говорили о его толстом брюхе, верблюжьем горбе, мерзком красном носе, чересчур широкой улыбке, ужасных зубах, нарумяненных щеках, белых перчатках, из которых торчали длинные острые когти, красно-белом полосатом трико, расшитом черепами, змеями и летучими мышами колете, всклокоченных седых волосах, башмаках с загнутыми носками, его остроумии, жестоких шутках, громких песнях…
Насколько Кэйт понимала, Гиньоль был аналогом английского Панча. Оба основывались на персонаже неаполитанской commedia dell’ arte[40], хитром плуте по имени Пульчинелло, только его имя изменилось при переводе на другие языки. Но этого Гиньоля нельзя было спутать со столь похожими на него прототипами и тезками. Образ приобрел новое значение… По сути, он был новым произведением искусства, созданным на злобу дня: последний писк моды.
Этот жонглер не был настоящим Гиньолем – если «настоящий» Гиньоль вообще существовал. Но зато жонглировал он мастерски, удерживая в воздухе пять черепов.
Пропуская Кэйт в тупик Шапталь, зазывала отошел в сторону, не уронив ни одного черепа. Она свернула в вымощенный булыжником переулок, и блеск рю Пигаль померк. Было слышно, как где-то капает вода и раздается эхо ее шагов. Вначале Кэйт подумала, что над землей стелется туман, но затем поняла, что это дым, валивший из какого-то театрального устройства.
В конце тупика возвышалось ветхое здание высотой в четыре этажа. Его можно было принять за заброшенный склад, хотя над рассохшейся дверью горели газовые лампы, а внутри мерцали светильники.
Когда-то в этом здании находилась церковная школа. В 1791 году, во время антиклерикальных эксцессов эпохи Террора[41], разъяренная пьяная толпа ворвалась в школу – и мгновенно протрезвела, обнаружив там мертвых монахинь и их учениц в окружении разбитых пузырьков из-под яда. Директриса школы, желая уберечь своих подопечных от гильотины, приказала добавить в молоко, которое все пили на завтрак, мышьяк. С тех пор в этом доме была то кузница, то притон фальшивомонетчиков, то лекционный зал, то мастерская скульпторов. Безусловно, руководство Театра Ужасов преувеличивало, но действительно ходили слухи о том, что в этом здании постоянно проливалась кровь: два кузнеца подрались молотами; в результате полицейской облавы погибли невинные люди; сеансы публичной вивисекции привели к убийству не пользовавшегося особой популярностью мучителя животных – его убили на его же столе; обезумевший помощник скульптора задушил трех девушек-моделей, а затем покрыл их тела воском, чтобы сотворить с ними нечто и вовсе невообразимое.
Около десяти лет назад импресарио Жак Юло[42] дешево купил этот дом и превратил его в дорогой театр. Программа включала выступления клоунов, смешные песни и пьесы, в которых актеры играли в костюмах животных. Но зрителям оказалось непросто смеяться в стенах, оскверненных ужасом. Театр разорился, и после последнего – убыточного – представления месье Юло нанес белый грим клоуна на лицо и повесился прямо на сцене в пустом зале. Злые языки говорили, мол, если бы он сыграл свою последнюю шутку перед зрителями, все билеты были бы раскуплены и его компанию удалось бы спасти.
Завет любого театрала – публика всегда пойдет смотреть то, что захочет увидеть. И урок месье Юло усвоили его преемники, превратившие Théâtre des Plaisantins в Théâtre des Horreurs[43]. Раз это место не подходит для смеха, что ж, пусть в нем эхом разносятся вопли.
Кэйт была в переулке не одна. Юки прошествовала мимо жонглера, но затем вернулась, делая вид, что охвачена праздным любопытством. Она присоединилась к группке зрителей, которым явно не нужны были кровавые следы на тротуаре, чтобы отыскать путь сюда. Кэйт заметила их бледный, возбужденный вид. Наверное, habitués[44]. Вскоре сюда подойдет и Клара. Кэйт пропустила собравшихся у театра людей вперед и последовала за ними к скрипучей двери, которая открывалась, казалось, сама по себе. Старуха в кассе выдавала голубые billets[45]. Чтобы пройти в это здание в глухом переулке, приходилось заплатить не меньше, чем за билет в Гранд-опера. Закрашенные и выведенные заново цифры на утлом старом плакате свидетельствовали о том, что в последнее время цену поднимали уже несколько раз, – видимо, после того как началось повальное увлечение Театром Ужаса. Месье Эрик, любитель высокого искусства, должно быть, оказался не в восторге от столь возмутительного конкурента. Возможно, это еще одна причина, по которой организация «Призрак Оперы» заинтересовалась l’affaire Guignol[46].
Зажав билет в руке, Кэйт прошла за занавес – стоявшая у входа гибкая девушка в черном трико и маске Гиньоля отдернула полог в сторону. Присоединившись к неожиданно торжественной процессии зрителей, Кэйт спустилась по шаткой лестнице в тускло освещенный коридор. Один или два ее спутника – похоже, эти люди тоже очутились тут впервые – пытались шутить, но их слова в тесном пространстве звучали глухо. Театральный дым стелился над ковром, скрывая потертости и заплаты. Впрочем, Кэйт не могла понять, то ли это настоящие следы обветшания, то ли продуманные декорации. На стенах висели предупреждения – не плакаты с соответствующим дизайном, а безыскусные таблички, смотревшиеся весьма официально:
ВНИМАНИЕ! ЛЮДИ СО СЛАБЫМИ НЕРВАМИ И ЖЕНЩИНЫ!
Кэйт присмотрелась внимательнее.
РУКОВОДСТВО ТЕАТРА СНИМАЕТ С СЕБЯ ВСЯКУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА МЕДИЦИНСКИЕ ПРОБЛЕМЫ, ВОЗНИКАЮЩИЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ… В ТОМ ЧИСЛЕ (НО НЕ ТОЛЬКО) ОБМОРОК, ТОШНОТА, ВЫПАДЕНИЕ ВОЛОС, СЕДИНА, ИСТЕРИЧЕСКАЯ СЛЕПОТА И ГЛУХОТА, НЕДЕРЖАНИЕ КИШЕЧНИКА, МИГРЕНИ, КАТАЛЕПТИЧЕСКИЕ ПРИПАДКИ, ВОСПАЛЕНИЕ МОЗГА И/ИЛИ СМЕРТЬ ОТ СТРАХА И ШОКА
На каждом плакате писали также:
КОШМАРЫ ГАРАНТИРОВАНЫ
Но Кэйт видела Фостера Твелвтри[47] в постановке «Смерть малышки Нелл» и слышала, как Уильям Макгонаголл[48] читает свое стихотворение «Крушение моста через реку Тей»… Понадобится что-то большее, чем какие-то французские страшилки, чтобы нарушить ее сон.
Две женщины, переодетые медсестрами, потребовали, чтобы каждый зритель подписал (в двух экземплярах) документ, снимающий с руководства театра ответственность за «эмоциональное переутомление, дискомфорт или проблемы медицинского характера и т. д.». Не веря в законную силу этой бумаги, Кэйт положила свой экземпляр в программку в качестве сувенира. И только когда вся бумажная волокита подошла к концу, зрителей пустили в зал.
Помещение было размером с провинциальный лекторий или клуб. Деревянные стулья без обивки. Никто не платил за комфорт. В отличие от крупных театров и опер Лондона, Нью-Йорка и Парижа, в этом театре не было электрического освещения – в Théâtre des Horreurs до сих пор стояли газовые светильники. Под свесом крыши красовались скульптуры святых и ангелов – реликт тех времен, когда тут была церковная школа. Спустя столетие надругательств и пренебрежения эта священная компания преобразилась – отломанные крылья и носы, пошлые надписи, разбитые лица. В зале могло разместиться около трехсот человек – партер, занавешенные ложи, балконы.
Кэйт села в партере по центру, между пожилым мужчиной (должно быть, уже вышедшим на пенсию клерком) и счастливым отцом семейства – этот толстый бюргер явился сюда с пышногрудой женушкой и тремя детишками, вылитыми копиями родителей. После всех предупреждений и подписания документов Кэйт с изумлением обнаружила, что на представление пускают детей.
