Антихристово семя - Андрей Сенников
Рычков отпустил Шило и ринулся вперёд, толкнув казака плечом.
Дощаник вышел за мыс. Впереди, в полутора верстах Колва круто забирала направо так, что, казалось, кончается вода, а река течёт прямо из земли. Стрежень, набравшая бег и силу где-то далеко и незримо, разбивалась пенными рокочущими гребнями о боец-камень тридцати саженей в высоту, ощетинившийся редколесьем, как кабанья холка. От камня на пару локтей выше по течению, по дальнему бережку, у самой границы воды и леса сложились берёзовые стволы, надломленные да поваленные в исполинскую буквицу «Аз», дивную, словно в расписной Псалтыри отца Феофила из Усольской обители, точно белилами её выводили по густой чащобной тени.
Васька живо растолкал казаков за спиной дозорного, вскочил на обносной брус, хватаясь за становой трос щеглы-мачты и вытягивая шею: не блазнится ли? Тот ли знак? А в зобу трепыхалось: «Оно! То самое!»…
— Сбрасывай парус, охотнички! — гаркнул Рычков, поворотившись. — Смену на вёсла! Навались!… Эй, на правиле, держи на сей створ!..
Он выбросил руку вперёд, радостно подмечая как заметались исполнять, загомонили, оскалились. Застучали каблуки по подмёту на днище, райна поползла вниз под скрип блока, захлопал-захрустел сминаемый парус. Дощаник сбавил было ход на смене гребцов и вновь рванулся, мнилось, по-над самой водой против сильной, зыбучей и беспокойной стрежени…
***
Устье ручья нашли в протоке за боец-камнем.
Не успел Рычков отрядить разведчиков, перемешав в партиях казаков, солдат и служилых людей воеводы Баратянского, как ушедшие на закат по берегу Колвы воротились: есть ручей, если где и искать святое озеро, то у его истока. Дощаник завели в протоку, ближе к устью ручья, упираясь в близкое дно шестами. До темна рядились, кто выступит на поиски обители Нектария, а кто останется стеречь судно. Охотников сидеть сиднем три дня — а именно столько Васька сторговал на поход и возвращение, — не нашлось. Соломинки тянули. Этакая прыть асессора загоняла в тоску пуще недавнего бунта. В собственные сказки на скорую руку о богатстве скита и старца Васька не верил, а равно и в лютую охоту служилых да казаков на грабёж зырянских селений, капищ да кумирниц — то одна видимость, ничем за весь поход не подтверждённая: просились — было, но и запретом вслух не тяготились до самого сегодняшнего дня.
Мыслил Васька так: коли есть среди соликамских начальных людей какой резон неведомому старцу трафить, то никак не могли оне своего человечка к гишпедиции не пристроить — а то и не в едином лице, — с умыслом бесславного ея завершения. Вот только кого? Как Рычков не присматривался, подсылов не распознал. А то что Шило — ухарская его голова, — не засмущался в зачинщики, так то ещё не явь: так, свойская живость натуры, да дурная кровь. Ваське ли не признать, коли сам таков?
Крюков, капрал? Косая сажень в плечах, кулачищи, голова, словно котёл, да и то, кажется, набита положениями воинского устава, а пуще — двумя сотнями статей «Артикула…» со всеми толкованиями. Уж больно горазд стращать…
Таможенный подьячий второго разряда Семиусов? Юркий, схожий с белкой человечек с быстрыми чёрными глазками, что смотрели всегда вприщур, как солдаты из полуплутонга Крюкова смотрят поверх фузейного ствола…
Иёма их разберёт, кто из них наушник. И чей…
Правду молвить, до сего дня, чем дольше длилась их гишпедия, тем пуще Рычков увязал в трясине сомнений сродни тем, что щедро втолковывал ему воевода Баратянский: нету никакого скита и старца; и заговора нету, поелику не ведомо к чему такой заговор и не видно никаких выгод от него, окромя пустой хулы на государя. А злость и хмурь охотничков — то всего лишь недовольство пришлым начальным человеком, что гонит неведомо куда и не пойми зачем, да ещё и лишает лакомого куса всякой походной жизни…
Но знак то вот он. В ста саженях. Рукотворный — Васька проверил, — а значит и остальное тако же ощутимо и быти, как гладкие рукояти пистолей за поясом; как гнус, сырость и вонь: рыбьей требухи, смолы, немытых тел, пороха и железа; и скит, и тарабарские грамотки, и так к случаю испустивший дух кликуша Степан, что и на самого асессора за то вины можно наложить.
Сидел Рычков на обносном брусе у норы и лениво следил за бивачной суетой: как разбирали справу; как солдаты чистили фузеи и багинеты; как шиловские казачки теребили торока, собираясь на завтра в пеший поход. По-над Колвой плыл стук каблуков по подмёту, треск сучьев и горький дымок костра на берегу. Глухо ворчал боец-камень, изнемогая в битве с рекой. Солнце катилось далече и книзу, словно норовило побыстрее добраться до Петрова града, а густые тени пихт, елей и кривых берёз забирали бивак в душную, заскорузлую жмень.
А ещё думал Рычков так: коль уж не вышло у подсыла или подсылов гишпедицию поворотить в Соль Камскую, то нынче расстараются они к тому, дабы сам господин асессор в той гишпедиции сгинул. И живость окрестная, и суета, и зычный рёгот охотничков, и унылые рожи остающихся в сторожах — всё к одному.
Принудил таки Васька кого-то завопить: «Знать не знаю никакого государя-анператора!»
В правых сказался господин Ушаков.
Только чтобы личину этого «кого-то» открыть, придётся Рычкову идти до конца. И сам того не ведая, сидел Васька на брусе и скалился в синие сумерки, как под Наровой — в набегающие шеренги свеев.
***
В сказках бабки Анисьи всего было по три: три желания, три испытания, три попытки и сроку, обыкновенно, тоже три: часа, дня, года… Как далее уходили охотники вверх по ручью, не раз и не два мнился Рычкову трескучий и глуховатый бабкин голос: «На осине сижу, сквозь клён гляжу, берёзу трясу». Трещала лучина, кудель на расписной лопасти шевелилась, словно живая, испускала из себя скрученную нить; шелестело в сухих старушечьих пальцах берёзовое веретено; поскрипывало донце, когда Анисья клонилась или прямила согбенную спину, расправляя узенькие костлявые плечи. А за загадкой — зачином уходили в дремучие сказочные леса встреч неведомым опасностям герои-удальцы с наказом отыскать то, чего и сами не знали, не ведали…
Ручей, что на пути к Колве пробил прибрежный камень, порожками, бойко и звонко катился по распадку меж двух невеликих горушек, в полутора верстах от устья поворачивал на северную звезду и далее, по горной равнине бежал тихо и покойно, выписывая руслом коленца: то застывая омутами, в коих крутился неспешно разный лесной сор, то укрываясь дико разросшимися кустами смородины и волчьего лыка, ветвями рябины и жимолости.
Берега
