Лучше, чем никогда - Тихонов Дмитрий

Легла в кресло, мне надели кислородную маску. В подступающей панике я считала от десяти до одного. Но не заснула.

Резиновой распоркой мне открыли рот, промыли зубы и начали сверлить. Я взвизгнула от пронизывающей боли, которая тянулась от челюсти к самым пяткам, но меня никто не услышал.

То, что я была в сознании, знала только я. И чувствовала абсолютно все.

Прогнившие в самой челюстной кости зубы мудрости удаляли с хрустом. Только если по рассказам друзей их пугал только звук, я чувствовала, как из меня выдирают зубы вместе с кусками плоти.

Крик умирал у меня во рту. Дышать приходилось урывками, слюна в горло не попадала – ее отсасывали специальным «слоником». И врачам не было видно, как подступающая от паники рвота плескалась у меня в глотке.

Волна первобытного ужаса прошлась от позвоночника до пальцев ног липкой волной, когда щипцами врач зацепил нерв раскрошенного зуба и потянул вверх. Все мое существо вместе с душой вышло тогда через маленькое отверстие в челюсти. Я была одной сплошной мурашкой.

Казалось, от происходящего наяву моего самого большого кошмара вибрировали даже волосы на руках. Но докторам этого не было видно.

Никогда бы не подумала, что буду радоваться иголке в десне: она скользила сквозь мясо юрким червем, но это значило, что меня уже зашивают. Кровь останавливали специальной жидкостью, а я теряла сознание от боли.

По ощущениям это длилось несколько суток, однако на самом деле заняло всего четыре часа.

Зубки отполировали, проходясь как по голым нервами вилкой, операцию завершили. Я проснулась. На самом деле. Улыбнулась врачам, посмотрела в зеркало на красивую улыбку.

– Даже не представляю, чего я боялась, – хмыкнула себе под нос, – я всего лишь спала.

– Да, дорогая, так обычно и бывает, – улыбнулась в ответ врач. – У нас впереди еще четыре сеанса. Теперь ты знаешь, что это не так страшно, как казалось в детстве.

– И то верно, – покачала я головой, проглатывая соленое наваждение вроде бы сна. – До скорой встречи.

Мария Синенко

Тараканище

Марина вышла из комнаты дочери, плотно прикрыв дверь. Прошла на кухню. Вадим безмятежно прихлебывал чай вприкуску с овсяным печеньем. Увидев жену, вопросительно поднял брови:

– Ты чего хмурая? Вика начудила?

– Начудила… – Марина присела за стол, обняла ладонями кружку. – Вадик, мне кажется, она в садике подворовывает.

Вадим отложил печенье в сторону. Серьезно посмотрел на жену.

– Почему ты так думаешь?

– Позавчера нашла у нее в шкафу платье, – Марина вздохнула, – а-ля принцесса. Розовые оборочки, блестки. Мы такое не покупали. Спрашиваю: «Откуда?», говорит: «Нарисовала». Представляешь? Оно не кукольное, на ребенка. Как она его из сада умудрилась притащить, ума не приложу. А сейчас смотрю: на тумбочке яблоко, надкусанное. Красное, размером чуть ли не с грейпфрут. Я такие не беру – сразу понятно, что ничего полезного, одна химия. Попыталась забрать, Вика истерит: «Мама, не ешь, отравишься!»

– Ну, яблоко могли в саду дать… А с платьем – плохо. Никто не спохватился? В твоем детсадовском чатике тишина?

– Молчат. Думала сама с воспиталкой переговорить в понедельник. Но, Вадик, зачем Вике это? Ведь все есть, игрушки, одежда… Может, мы ее разбаловали? Ты вон ей эксклюзивные фломастеры из Японии заказываешь, за бешеные деньги, а она потом ворует и фантазирует…

– Мне кажется, ты преувеличиваешь. – Вадим приобнял жену. – Но, пожалуй, надо бы провести воспитательную работу. Про «свое-чужое». Только завтра, утро вечера мудренее. – Вадим встал, чмокнул Марину в макушку. – Пойду почитаю ей. «Белоснежку» добили, на очереди «Тараканище».

– Которое «Ехали комарики»?

– Да, и медведи, и все-все-все.

Вадим вышел из кухни. Марина слабо улыбнулась, глядя ему вслед, но в груди царапалось беспокойство. Воровство – не единственное, что тревожило в поведении Вики, но об остальном Марина была не готова говорить с мужем. О том, что увлечение рисованием у дочери в последнее время превращается в одержимость. Или о том, что, когда Вика рисует новыми фломастерами (странными, без каких-либо опознавательных знаков на упаковке), Марине кажется, что глаза ребенка светятся розовым.

После вечернего чтения Вадим уложил дочку сам. Они с Мариной закончили домашние дела, улеглись.

Проснулись ночью от громкого шума. За окном творилось что-то невероятное: трещали деревья, завывала автомобильная сигнализация, кричали люди…

Марина вскочила первой, бросилась к окну, раздвинула шторы. Сюрреалистичная картина, развернувшаяся во дворе их девятиэтажки, пригвоздила женщину к месту. Огромный силуэт высился над соседними домами. Хитиновый панцирь тускло блестел в свете полной луны. Вытянутое тело покачивалось на двух мощных лапах, четыре оставшихся конечности хаотично мелькали в воздухе, выбивая окна и ломая деревья. Голову создания венчали усы, казалось, готовые достать до звезд. Страшнее всего была морда: на ней сверкали в темноте белки человеческих глаз, а сразу под ними хлопала черная щель безгубого рта. Тараканище резво направлялся к ним, сметая все на своем пути.

– Хватай Вику и беги! – Голос мужа вывел Марину из оцепенения.

Звон оконного стекла задержал ее на пороге: обернувшись, она успела увидеть, как громадная лапа обнимает Вадима за пояс и выдергивает наружу, словно тряпичную куклу. Крик мужа заглушил рокочущий бас:

– Принесите-ка мне своих деточек! Я сегодня их за ужином скушаю!

Марина влетела в комнату дочери. Вика сидела, вжавшись в изголовье кровати, бессмысленно таращась на зажатый в руках лист бумаги. Марина инстинктивно вырвала его из рук дочери, разорвала рисунок пополам, как раз между длинных тараканьих усов. За окном раздался оглушительный треск, и дом содрогнулся. Удары следовали один за другим, в такт конвульсиям издыхающего Тараканища. По стенам пошли трещины. Когда обвалился потолок, единственное, что успела сделать Марина – накрыть дочь своим телом.

Наталья Волочаевская

Шалтай-Болтай

– Шалтай-Болтай, Шалтай-Болтай! – кричали дети вразнобой. Щуплый аниматор, путаясь в клоунском костюме не по размеру, тонким голосом пытался их организовать, но все было без толку.

«Почему он одет клоуном? – подумала Инна. – В „Алисе в Стране чудес“ не было клоунов».

– В Зазеркалье, – сказали над ее ухом. – Шалтая-Болтая Алиса встретила в Зазеркалье. Это разные сказки.

Инна вздрогнула и воззрилась на сидящего рядом на скамейке старичка. Неужели она думала вслух?

– Извините, – промямлила, борясь с желанием спросить, какого черта дед лезет в чужие разговоры, пусть даже она и разговаривала сама с собой.

– Ничего, их часто путают, – старичок сделал странный жест, словно приподнимал над головой невидимую шляпу, а потом встал и, шаркая, пошел прочь.

Инна снова перевела взгляд на стайку детей, потом на аниматора, а потом выше, на самую вершину огромной, в три человеческих роста, надувной стены.

Там сидел Шалтай-Болтай.

Гигантское, наверное, тоже надувное, яйцо – с маленьким ротиком, черточкой на месте носа и крошечными глазками. Без век и ресниц, просто черные точки – казалось, что они злобно буравят пространство перед собой. Шалтай-Болтай накренялся, покачивался – чудилось, что его взгляд скользит по детям, аниматору и прохожим, которые прятались от изнуряющей июльской жары в парке.

Инна вздохнула и стала обмахиваться рекламным буклетом, взятым на входе – ни ветерка, лишь тяжелый, неподвижный, ватный воздух, давящий со всех сторон.

«Шалтай-Болтай, – лениво думала она. – Большое тупое яйцо. Куриное, наверное. В Англии же не было страусов, пусть даже в Зазеркалье. Интересно, когда он упал, то желток-белок вытек или там был птенчик?»