Привет с того света - Анна Афинская
У Милы побежали мурашки от этого монолога – так проникновенно он был произнесен. В какой-то момент ей показалось, что за столом действительно сидит сама Олеся. Тем более, что манера разговора была ее – Ева бормотала сквозь зубы и комкала слова. Кроме того, в свете свечей и голубого ночника она была как две капли воды на нее похожа.
Вдруг рядом послышалось всхлипывание и дрожащий Машин голос:
– Прости нас, Олеся! Мы так виноваты перед тобой! Но знай, что мы тебя не забываем. Я каждый год в годовщину твоей смерти тайком отношу цветы на кладбище. Даже Дима об этом не знает.
Мила с удивлением посмотрела на подругу: на ее щеках поблескивали дорожки слез. Она перевела взгляд на Диму, ожидая прочитать на его лице осуждение, но он только приобнял Машу и чуть слышно сказал:
– Ты молодец. В следующем году поедем на кладбище вместе.
А потом повернулся к остальным и добавил:
– Я редко об этом говорю, но я Олесю тоже не забываю. Это после ее самоубийства я решил стать следователем, чтобы ловить таких, как мы. Ведь мы тогда совершили преступление. И если бы следователь оказался потолковее, то нас бы обязательно привлекли. А он копаться не стал – провел формальный допрос и все. Нам все сошло с рук, а ведь это мы довели Олесю до этого. Мы виноваты в ее гибели, и нам повезло, что она не написала об этом в своей предсмертной записке.
Мила не могла поверить своим ушам: чтобы Дима так разоткровенничался, да еще при чужих людях! Он всегда был сдержанным и себе на уме – полная противоположность Маши, у которой все было написано на лице. Недаром говорят, что противоположности сходятся…
– Да, не написала! – Прошипела Ева сквозь оскаленные зубы. – Вы думаете, я пожалела вас? Нет, я пожалела маму – не хотела, чтобы она узнала про мой позор. Я вообще им с сестрой ничего не рассказывала все эти четыре года. А зачем? Чтобы они узнали, что их дочь и сестра – главное посмешище школы? Все равно они бы ничем не смогли мне помочь – только пожалели бы. А мне жалости и так было достаточно – вы все смотрели на меня как на убожество. И учителя тоже. Ведь ни один из них не вмешался, хотя все всё прекрасно видели.
Мила почувствовала, как к ее горлу подступает ком. А ведь она сама много раз думала об этом: почему никто из взрослых не помог затравленному ребенку? Ведь учителя знали, что происходит, и ничего не предприняли.
Тут Ева механическим движением, как кукла или робот, повернула голову в сторону Милы и вперила в нее свои невидящие стеклянные глаза. У Милы перехватило дыхание.
– Ты же меня жалела, да? Больше других жалела. Я видела, как ты смотрела на меня в тот день, после того, как фотографии появились в сети. Если тебе было меня жалко, то почему ты не остановила их?
Миле казалось, что к ней обращается голос ее собственной совести. Она много раз задавала себе эти вопросы все эти годы: и про учителей, и про себя саму. Зачем она не остановила ребят да еще и стала участвовать в этом розыгрыше, хотя ей сразу не понравилась эта идея? Именно эти неотвеченные вопросы и чувство вины заставили Милу выбрать профессию психиатра. И теперь, десять лет спустя, она продолжала видеть эту худенькую нескладную девочку в каждом депрессивном подростке, который попадал к ней на прием. И боролась за каждого из них, пробуя экспериментальные методы и принимая некоторых пациентов в частном порядке в свое свободное время, только чтобы не допустить того, что случилось с Олесей. Чтобы искупить свою вину перед ней и спасти других, у которых еще была надежда начать новую жизнь и оправиться от издевок одноклассников, первой несчастной любви и предательства родителей. Оказывается, что чувство вины иногда работает на благо…
Мила потерла похолодевшие от волнения руки. Она как-то забыла про шарлатанство, искусно изображенные судороги и мастерски подделанный голос и обратилась к Еве как к Олесе:
– Да, я виновата, что не остановила ребят и участвовала в этой дурацкой шутке. Я всегда себя корила за это… Я поэтому и стала психиатром – чтобы помогать таким, как ты. И когда у меня получается уберечь очередного затравленного подростка от суицида, я знаю, что я отработала какую-то часть моей вины перед тобой, пусть и маленькую.
Мила впервые озвучила эти свои мысли вслух. Ей стало на удивление легко, как будто с ее плеч упал тяжелый груз. Настоящий катарсис. Даже от психоанализа не было такого мощного эффекта.
В ответ Ева только продолжала скалиться и смотреть в никуда, словно сквозь Милу.
Костя поднял голову, и по его лицу пробежали голубоватые блики от ночника:
– Мне так стыдно, что я придумал этот ужасный розыгрыш. И что зачем-то опубликовал фотографии в интернете. Прости меня, Олеся, я виноват перед тобой больше всех.
Он оглядел лица друзей и с сожалением покачал головой. После нескольких секунд молчания он продолжил:
– Я вам не говорил, но когда у меня дела пошли хорошо, я начал каждый месяц отчислять деньги в благотворительный фонд по борьбе с травлей. Это, конечно, мелочь по сравнению с тем, что мы сделали с Олесей, но ее все равно не вернуть… А тут есть возможность помочь другим ребятам, над которыми издеваются одноклассники. Может, и у меня получится спасти хотя бы одну такую Олесю…
В комнате снова повисла тишина – только Машины всхлипывания и треск пламени свечей разбивали ее. Вдруг Ева перестала скалить зубы и пробормотала еле слышным, как сквозняк, голосом:
– Я прощаю вас. Живите дальше.
Вдруг она протяжно и громко вздохнула, ее тело пробила мелкая дрожь, и она в беспамятстве откинулась на спинку стула. Миле показалось, что за спиной Евы мелькнул и растворился прозрачный силуэт. Или это просто была тень от ее тела?
Зара, все это время молча наблюдавшая за происходящим, заглянула ей в лицо и коснулась ладонью ее покрытого испариной лба. Она удовлетворенно покачала головой и обратилась к ребятам:
– Вот и все.
