Стивен Кинг - Команда скелетов (сборник рассказов)
Когда Хэлу исполнилось семь, уже не было никакой нужды в сиделках, и каждое утро, провожая их, миссис Шелбурн говорила:
– Билл, следи внимательно за своим братом.
В тот день, однако, Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл отправился домой один, стоя на каждом углу до тех пор, пока вокруг была видна хотя бы одна машина. Затем он, втянув голову в плечи, бросался вперед, как солдат-пехотинец, идущий в атаку. Он нашел под ковриком ключ, вошел в дом и сразу же направился к холодильнику, чтобы выпить стакан молока. Он взял бутылку, а в следующее мгновение она уже выскользнула у него из рук и вдребезги разбилась об пол. Осколки разлетелись по всей кухне.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати, Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?
Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки стекла и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него, сочились из его пор.
Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию Билла Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла. Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на месте. Тарелки разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись вновь. Когда он подошел ближе, он услышал, как внутри нее работает заводной механизм.
Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом – на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.
Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из груди у него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: «Пинай меня сколько хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и шестеренками внутри. Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь забавная заводная обезьяна. Кстати, кто там умер? Какой взрыв на вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла эта голова! Прямо на угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком быстро! Водитель бы пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь ли ты этот хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все что я умею – это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл? Ты?
Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее, раздавить ее, прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо… (дзынь)… как будто пружина где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие… и словно осколок льда прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна понимает абсолютно все – такой радостной казалась ее усмешка.
Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным пальцами правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему, пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на друга коробок, мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня здесь, а я буду бредить и смеяться сумасшедшим хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый Боженька, пожалуйста, дорогой Иисус, не дай мне сойти с ума…
Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две коробки, перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку в самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой. Хэл отполз назад, весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки и побежит к нему, как прыткий жук, позвякивая шестеренками, стуча тарелками, и тогда…
…ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул маленькую дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша. Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах, взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью – не это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и мать.
Первой пришла мать и спросила:
– Где Билл?
Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том, что его брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с полчаса назад.
Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл – хотя, впрочем, это был не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.
– Что случилось? – воскликнула миссис Шелбурн. – Билл, что случилось?
Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю. Там была машина, – сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку, но не сумел как следует ухватится. и машина…
Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых Чарли умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и расплющенный о капот проржавевшего «Хадсон Хорнета», за рулем которого был пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло «Хадсона» столкнулись с ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ сразу после ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли Сильвермена, высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде большой успех с речью на тему «этот человек уже был достаточно наказан». Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно) и на пять лет запретили водить автомобиль в штате Коннектикут… то есть примерно на тот же срок, в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана в заднем чулане. Билл никогда не обратил внимание на то, что она исчезла с его полки… а если и обратил, то никогда об этом не сказал.
Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он даже начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему сверху вниз.
Он медленно приблизился к ней, словно глядя на себя со стороны, словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны в заводную игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну с полки. Он почувствовал под рукой шевеление пушистого меха, но ощущение
Было приглушенным, лишь легкое давление, как будто его напичкали новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно ветер шевелил солому.
Он перевернул ее н сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что его тогдашняя наркотическая зачарованность более всего сродни чувству человека, который подносит шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.
Не надо – оставь ее, выбрось, не трогай ее…
Он повернул ключ, и в тишине он услышал четкие серии щелчков заводного механизма. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала стучать тарелками, и он почувствовал, как дергается ее тело, сгибается и дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была живой, корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок, а биением сердца.
