Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

Наташа приехала в больницу второй — после Надиных родителей, Слава же приехал сразу за ней. Когда они встретились на лестнице, и он заговорил с ней, Наташа вначале не поняла, чего от нее хочет совершенно незнакомый человек и какое отношение он имеет к ее подруге, но, приглядевшись, узнала Славу и ужаснулась. В обыденности Слава был веселым парнем, не наделенным особой красотой, но этот недостаток с лихвой возмещало мощное обаяние, перед которым не мог устоять никто — Слава всегда казался Наташе похожим на электрическую лампочку, которая внешне сама по себе ничего особенного не представляет, но горящий в ней яркий и теплый свет совершенно это скрывает. На лестнице же Наташу окликнуло бледное невыразительное привидение, которое не имело со Славой ничего общего. Свет в лампе погас.

Когда Наташа вошла в палату, она не смотрела ни вперед, ни по сторонам — только под ноги, на старый розоватый линолеум, исчерченный следами кроватных колес — слишком свежо было в памяти недавнее жуткое кровавое видение, не имевшее ничего общего с ее веселой подругой, и поднять глаза ей было невыразимо страшно. В палате остро и пугающе пахло лекарствами и болью, и этот запах еще сильнее придавливал ее взгляд к полу. Наташа подошла к одному из стоявших возле высокой железной кровати стульев и села, по-прежнему глядя в пол.

— Наташа.

Незнакомый шепелявый голос, тихий, невесомый, похожий на шуршание сухих водорослей заставил ее вздрогнуть. Наверное, она не туда зашла. Это не голос Нади. У нее совсем другой голос, совершенно другой. Этот голос принадлежит какой-то старухе.

Наташин взгляд начал медленно-медленно карабкаться вверх — колесо, кроватная ножка, решетка-бортик, край сероватой застираной простыни с черной печатью, тонкая бледная рука поверх простыни (конечно, это не Надя — Надя летом успела вволю поваляться на пляже, у нее хороший загар)… Ее взгляд добрался до лица, и все слова, которые Наташа старательно обдумывала и копила в коридоре, превратились в короткий, какой-то квакающий вдох.

— Жуть, да? — прошелестел снизу тихий голос, и в нем послышалась улыбка. Наташа вздрогнула, когда разбитые губы Нади приоткрылись, показав страшную причину изменения ее голоса — неровные обломки и дыры на месте зубов. — Наклонись. Больно… говорить.

Наташа послушно подвинулась ближе к приподнятому спинкой реанимационной кровати бледносерому лицу, странно далекому и серьезному, словно Надя повзрослела на много десятков лет и знала такие вещи, которые Наташе, молодой и глупой девчонке, никак не понять. Ей хотелось заплакать, но не было ни единой слезы, ей хотелось сказать Наде что-нибудь хорошее, но не было ни единого подходящего слова. Вместо этого она попыталась взять себя в руки — нельзя, чтобы Надя видела, как она потрясена ее видом…и ведь это только лицо, она не видит то, что укрыто больничной простыней.

— Говорят… я… в критическом… состоянии… — каждое слово давалось Наде с огромным трудом, и на лице ее было такое выражение, словно с каждым произнесенным звуком от нее отрывали лоскут кожи. — Это как… хреново… или совсем хреново?

— После того, что ты сделала с той машиной, это нормально, — пробормотала Наташа, пытаясь улыбнуться. Надя закрыла глаза, потом по ее лицу пробежала легкая судорога.

— Тошнит, — прошептала она, и от уголка ее глаза к виску проползла слеза, соскользнула и впиталась в плоскую подушку. — Больно…

— Я сейчас позову… — Наташа вскочила, но Надя слабо качнула головой.

— Не нужно… это все время…теперь…сядь…

Наташа подчинилась, часто моргая и чувствуя в глазах какое-то жжение — то ли предвестник долгожданных слез, то ли следствие переутомления. Она переплела пальцы и уткнулась в них подбородком, чтобы Надя не видела, как дрожат ее губы.

— Теперь…я понимаю, ка…каково тебе… пришлось… как это… больно… хотела бы… я…вот куда… меня завело мое…я хотела…Паша…

Наташа наклонилась и осторожно прикоснулась к безвольно лежащей на простыне руке — так осторожно, словно та была из снега, а ее пальцы из раскаленного металла.

— Не надо, я все знаю про Пашу. Я все знаю — что, как и зачем.

Надя закрыла глаза.

— Прости…

— Перестань, — буркнула Наташа. — Мы об этом просто забудем, ладно? Ничего не было. Единственное, что сейчас важно, это хорошая погода в День города.

— День…города? — недоуменно переспросила Надя. Наташа кивнула, стараясь выглядеть бодрой и жизнерадостной. Насколько ей было известно, все больные в основном делились на две категории: одни любили, чтобы их все жалели, обливали слезами и кляли себя за то, что недоглядели, другие же предпочитали, чтобы с ними общались, как с абсолютно здоровыми людьми. Все то время, что Наташа знала подругу, она всегда считала, что та относится ко второй категории.

— День города. Через две с половиной недели. Теперь-то я, видишь ли, могу пойти. Даже обязана. Мы с тобой купим себе по воздушному шарику, будем гулять по бульварам, пить пиво, есть орехи, слушать музыку, танцевать на площади и цеплять самых симпатявых парней. Так что сроку тебе две с половиной недели.

Надя улыбнулась, и на этот раз в улыбке не было боли, только благодарность.

— А…как же… праздничная выручка?

— К чертовой матери! Пусть Колаич сам торгует! Ты, Надька, давай… это все пройдет, я тогда тоже думала, что все, но вот… — Наташа запнулась, пытаясь подобрать слова. Рука под ее пальцами дрогнула.

— Я хотела… лучше… хотела, чтобы ты…работала…я не выбралась в этой…жизни ни…на одну вершину, но ты выберешься… Прости… не получилось…у меня побыть богом…ма-аленьким… таким богом…

— Неправда. Ты спасла Пашку. Ты ведь могла остаться в машине. Я знаю, как сильно ты хотела избавить меня от него. Ты знала, что эта «тойота» не свернет, но ты вышла и позвала ее за собой…Нет, Надя, у тебя очень даже получилось побыть богом…даже больше, потому что богам на наши жизни давно наплевать!

— Ого! — шепнула Надя и прикрыла глаза, словно держать веки открытыми ей было очень сложно. — Это… сильно… только, может быть, напрасно я… Иное искусство стоит… человеческой жизни

Наташа замотала головой.

— Нет, никакое искусство не стоит человеческой жизни — ни Пашкиной, ни тем более твоей, даже Лактионовской не стоит. Жизнь не имеет цены и она — не единица измерения. А картины… картину можно нарисовать заново… я нарисую или кто-нибудь другой — неважно… а вот жизнь — нельзя.

Улыбка сбежала с Надиного лица, и она заговорила — очень тихо, с трудом, задыхаясь — резко и серьезно.

— Твои…картины, Наташка, будь осторожна! Она знает! Она боялась тебя с самого начала…когда ты… забросила свои картины…она осмелела, но теперь…когда ты умеешь, когда… ты знаешь о ней…ты можешь с ней что-то сделать. Я не знаю… я не знаю… между ней и Неволиным есть связь… что-то он там натворил… но я не знаю… но я знаю, какая связь между… Неволиным и тобой…