Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

БАЛЛАДА О СКРИПАЧЕ

Скрипка, свитка и ярмулка — да атласный бант.Жил в местечке по-над Бугом Янкель-музыкант.Музыкант пригож и светел, добрая душа.Да беда, что за душою нету ни гроша!Расплескалась над рекою красная заря…Ой, влюбился Янкель в Фейгу — дочку шинкаря!

Как-то вечером в хибарку к Янкелю пришелТот шинкарь, пройдоха Фроим, — разговор повел:«Дочь я вырастил в достатке, — этим дорожу,Я тебе секрет открою, я тебе скажу:Чтоб моя семья могла бы сладко есть и пить,Я таможне за товары не привык платить.

Да помощник мой в застенке — ну а сам я стар,Чтоб ночами из-за Буга доставлять товар.Нынче ночью мне поможешь — выпьем по одной,Обещаю: будет Фейга Янкелю женой!»Не вернулся Янкель утром, не вернулся днем.И не слышали в местечке целый год о нем.

И сказал однажды Фроим: «Полно горевать!Есть тут парень на примете — лучше не сыскать!»Под хупой стояла Фейга с новым женихом.И заполнился гостями двухэтажный дом.И веселье шло по кругу, и ломился стол…Ровно в полночь стук раздался — новый гость вошел.

В длинной свитке, тощий, бледный — чистый арестант…Фейга ахнула: «Да это Янкель-музыкант!»«Где ж ты был?» — она спросила, и ответил он:«Темной ночью был я пулей у реки сражен.Ждал меня разъезд казачий — Фроим знал о том.Не хотел он голодранца видеть женихом…»

Он взмахнул смычком привычно и сказал: «Пора!»А под свиткой, вместо сердца, черная дыра…«Что же вы сидите, гости? Ну-ка, встали в круг!Эй, пройдись-ка в танце, Фроим, мой душевный друг!»Вскрикнул Фроим, пошатнулся, головой затряс,Побледнел, как мертвый Янкель, — и пустился в пляс…

До утра играла скрипка «Фрейлахс», будто встарь,До утра плясали гости — и плясал шинкарь.Фейга крикнула: «Довольно!» — и скрипач исчез.Только тень его метнулась в придорожный лес.…И сейчас ночами слышен старой скрипки плач —То играет над рекою Янкеле-скрипач.

Рассказ девятый

ДОЧЬ БЕЗУМНОГО ЛИТОВЦА

Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что.

Алтер-Залмана Левина соседи называли «литовцем» — по вполне естественной причине: он действительно перебрался в Яворицы откуда-то из-под Вильно. Случилось это примерно за год до описываемых событий. В один прекрасный день в местечко въехала скрипучая линейка балагулы Нафтуле-Гирша Шпринцака. В линейке сидел представительного вида мужчина примерно сорока лет от роду и девочка, вернее сказать, девушка лет семнадцати. Мужчиной оказался Алтер-Залман Левин, а девушкой — его дочь Рохла. Шпринцак остановил линейку у синагоги и остался ждать на козлах. Приезжий неторопливо вошел внутрь. Здесь он долго разговаривал с раввином Хаимом-Лейбом. О чем шла речь, не слышал никто, поскольку в синагоге, кроме них, был только глуховатый Йосль.

Выйдя из синагоги, реб Левин назвал скучавшему балагуле адрес дома ребецен Хаи-Малки, вдовы прежнего яворицкого раввина Леви-Исроэла Галичера. Здесь, после очень короткого разговора, и поселились «литовец» с дочерью. Балагула Шпринцак помог им перетащить три довольно тяжелых сундука (оказалось, два из них были битком набиты старинными книгами), пожелал удачи и отправился восвояси. О приезжих посудачили примерно с неделю и забыли. Рохла вела себя более чем скромно; что же до ее отца, то, оплатив хозяйке стоимость квартиры за полгода вперед, он погрузился в чтение привезенных книг, отрываясь от этого занятия лишь на время молитв. Правда, иной раз он задерживался в синагоге, чтобы поговорить с рабби Хаимом-Лейбом. Раввин беседовал с ним охотно, хотя и замечал, что «литовец» слушает его вполуха и, задав какой-либо вопрос относительно неясных мест в Писании, ответом не интересуется.

Но подлинный шок вызвала у яворицких евреев дикая выходка литовца 9 ава. Как известно, именно в этот день разрушены были Первый и Второй Иерусалимский Храмы. Говорят также, что именно в этот день инквизиция начала преследования испанских евреев, окончившиеся многочисленными кострами и полным изгнанием из страны, бывшей их родиной на протяжении тысячи лет. Мало того: иные рассказывают, будто все события, горестные для нашего народа, начинаются 9 ава. От хмельнитчины и гайдаматчины — и вплоть до того, что, возможно, лишь ожидает евреев в будущем. Словом, это воистину траурный день. Евреи в этот день постятся, не надевают кожаной обуви и вообще носят скорбную темную одежду. А кинот, плачи-молитвы, звучащие 9 ава во всех синагогах, способны вызвать слезы у самого черствого человека.

И вот в такой день, 9 ава, реб Алтер-Залман Левин явился в яворицкую синагогу в праздничном белом китле, белой же шелковой ярмулке и начищеных кожаных (подумать только — кожаных!) сапогах. Лицо же его так и светилось радостью. Собравшиеся в синагоге смотрели на него не то что с удивлением — с подлинным ужасом. А он, будто не замечая общего настроения, взошел на биму и торжественным жестом развернул лежавший свиток Торы и прочел надлежащий стих. После чего отправился восвояси, оставив собравшихся громом пораженными.

— Безумец, — сказал раввин Хаим-Лейб, когда вновь обрел способность говорить.

Никому и в голову не пришло задать Левину вопрос: «Что это вы, реб Алтер, хотели сказать своей дикой выходкой и как вас прикажете понимать?» И уж, во всяком случае, никто не усомнился в правоте слов рабби Хаима-Лейба. Так что с тех пор Алтера-Залмана яворичане называли уже не «литовцем», но «дер мешугинер лытвак» — «безумный литовец», — и никак иначе.

Интересно, однако, что с течением времени образовались у этого человека друзья, и не просто друзья, но люди, считавшие его человеком чуть ли не святым; когда же им указывали на поступки реб Алтера, которых ни один здравомыслящий еврей не может одобрить и даже понять, поклонники «безумного литовца» напускали на себя многозначительный вид и плели длинную вязь туманных намеков, от которых спрашивающим становилось не по себе. Пристыженные, расходились они от тех, кто уже называл себя «хасидами рабби Алтера-Залмана». Скажем также, что сам господин Левин, ежели расспросы происходили при нем, смотрел отрешенно в сторону, словно бы не касались его уха наивные вопросы, ибо витают его мысли где-то далеко, не в нашем мире. Когда же его называли «рабби», он строго одергивал: мол, не получал он ни от кого смиху, а потому — вот рабби Хаим-Лейб или рабби Леви-Исроэл, они — раввины, к ним и обращайтесь почтительно «рабби». Но при этих словах столь явственными были усмешка на его лице и ирония в его голосе, что всякому становилось ясно: он-то, Алтер-Залман Левин, единственно и достоин уважительного обращения в Яворицах.