Вадим Шарапов - Командир Особого взвода

– Ты, старшина, не пугай. За что и как ответить – я знаю. Самому эту погань в Москву не хочется везти. А что прикажешь – вилами их разгружать прямо здесь, может быть? Или хочешь наплевать на приказ?

Нефедов остыл и задумался. Поправив на ремне трофейный "парабеллум", он крепко выругался еще раз, помянув отсутствие на вагоне предупреждающей маркировки – и махнул рукой.

– Есть такая идея. Тут рядом склады, два ледника есть. Бери своих, нечего им в карты резаться – и пусть таскают. Носилки там же возьмут, сторожу пусть скажут, что я приказал. Вони меньше будет – спокойно до Москвы доберешься, а там, может, и по голове погладят, за то что ценный груз сберег.

Избавившись от начальника эшелона, с облегчением юркнувшего в свой вагон, старшина прошелся вдоль вагонов, машинально сосчитав их количество. Думал он совсем о другом.

Понедельник и впрямь начинался хреново. Мало того, что всю прошлую неделю в лесах около узловой станции Черновилово безобразничали волколаки, от которых колхозники, оберегавшие пуще глаза каждую тощую коровенку, уже криком кричали. Дедовские заговоры от обнаглевших оборотней не помогали, а обеспечить зачистку в лесах было некем – два запроса, посланные в город, вернулись с отказом. Людей не хватало, должен был приехать какой-то важный чин оттуда, и на охрану бросили почти всех свободных оперативников. Можно было кричать криком от безысходности, только лучше от этого не становилось.

Самым страшным и непонятным было то, что ночью в среду с погоста явился прежний комендант станции, еще весной сорок четвертого умерший от старых ран, и хрипя под окном, требовал у Нефедова вернуть ему именной пистолет и личные дела. Будь сейчас война, Степан бы принял это как должное. Но вокруг не было ни магов, ничего, хоть как-то похожего на пущенное исподтишка заклятье. Пришлось расстрелять мертвеца серебряными пулями, потратив предпоследнюю обойму – и собственноручно, поплевав на руки, зарыть издырявленное расползающееся тело во дворе.

Кроме того, Степану жутко не нравилось, что Акулина, местная кликуша, ко всем своим беснованиям с падениями в церкви и выкликанием имен тех, кто должен был в скором времени помереть, теперь добавила еще и ещенощные полеты. Происходило это всегда одинаково. Молодая женщина вставала с кровати заполночь, босиком выходила во двор, раскидывала руки крестом и отрывалась от земли, рыдая в голос. Ее пытались и опаивать, и привязывать к кровати полотенцами, которые рвались как нитки – но все повторялось раз за разом. Сама Акулина поутру не помнила ничего, но старухи в очереди за сахаром и мылом судачили, что конец света уж верно, близится.

Соседи Акулины пробовали было за советом подойти к попу Ефрему, но батюшка к этому времени окончательно одряхлел, перестал служить и все время проводил на лавочке у церквушки, греясь на солнце и тихо шепча Псалмы Давида. Новый дьякон в селе и не появлялся, хотя известие о его назначении пришло еще месяц назад.

Все было плохо. Тревожная струна давно уже позванивала где-то в сознании, а сегодняшний эшелон окончательно укрепил Нефедова в одной мысли. Проходя мимо чертова вагона, где уже копошились солдаты с носилками, он терпеливо и молча дождался, пока они не разровняют колотый лед поверх трупов, и решительно приказал закрыть теплушку от греха подальше. Пломба была зажата по-новой, а дощатые стенки облиты лизолом для дезинфекции. После исполнения, старшина, морщась от резкого запаха, подмахнул химическим карандашом разрешение на проезд эшелона и за руку попрощался с обрадованным интендантом, который что-то торопливо обещал привезти, достать и прислать "из самой Москвы"…

Махнув рукой, старшина отвернулся и пошел в комендатуру, слыша за спиной тревожные свистки паровоза. Недоигранная шахматная партия с колдуном Панкратом была забыта. Степан шагал, на ходу снимая с шеи серебряный амулет на цепочке. Он сжал его в кулаке и почувствовал, как острая грань прорезала кожу, впитывая выступившую кровь. Серебро начало нагреваться.

Пора было звать Своих.

Везучий

Серегу Осинникова, "Осину" – зарезали картонным ножом прямо у меня на глазах.

Расскажи про такое кому-нибудь – не поверят. Картонным? Это как?

А вот так.

Когда я опустил дымящийся "шварцметалл" и повернулся, он стоял, привалившись спиной к бревенчатой стене, и подошвы его ботинок медленно, очень медленно скользили по траве. А руками он зажимал горло, и я увидел, как между пальцами сочатся ручейки крови – яркой, точно нарисованной на серой коже перчаток. Осина всегда носил перчатки – это было в его "козырном" стиле.

Потом кровь изо рта плеснула ему на подбородок, и он съехал спиной по бревнам, оставив на случайном гвозде длинный лоскут пиджака.

– Осина! – я рванулся к нему, но наткнулся на взгляд серых глаз. Кроме боли там было еще что-то. "Не подходи!" Второй рукой он шарил по земле, будто что-то искал, не сводя с меня глаз. Я понял, что это, когда он сжал в кулаке прозрачное лезвие.

Нож вспыхнул и переломился. Черные капли горящего картона текли по кожаной перчатке, выжигая в ней дорожки, и воняло чем-то невыносимо, и Осина все сильнее щурился в судороге, а лицо его белело.

За спиной у меня кто-то заворочался, и прыгнув в сторону, я увидел Кольку-Винтореза, который стоял на коленях и качался, держась за грудь. Лицо у него было все в крови, но бандюга на это не обращал внимания. Только смотрел как горит нож, и тянулся к нему растопыренной пятерней. Я ударил его в скулу, двинул от всей души, и он опрокинулся на спину, но сознания не потерял. Сунул правую руку в карман ватника и выдернул оттуда "наган". Новенький, в заводской смазке.

Мелодично тренькнул барабан, щелкнул курок, но я уже нажал спуск "шварцметалла". Хороший немецкий пистолет, никогда, сколько работаю в угрозыске, меня не подводил.

А сейчас подвел.

Пусто щелкнул боек, что-то скрежетнуло внутри, затвор намертво заклинило. И тут же наган полыхнул ответной вспышкой. Ощущение, словно кто-то крепко вдарил мне палкой по лицу. Странно, но темноты не было. Правая щека стала мокрой, и я, удивляясь, что еще жив, смотрел, как Колькин палец медленно выбирает ход спускового крючка "нагана".

Потом Винторез утробно крякнул, покосился набок и заскреб землю каблуками хромовых сапог. Револьвер он выронил, и рука судорожно тряслась, а указательный палец скрючился и дергался теперь, будто Колька все еще спускал курок.

Рука тряслась, а бандит все не падал, скособочившись и закатив глаза. Но я уже понял, почему. Сзади Винтореза держали за плечи. Крепко держали.