Юрий Бурносов - Чудовищ нет

— Да все он может, Иван Иванович! — в возмущении воскликнул Свиньин. — Вот вам крест, притворяется, ангел! А что делать? Куда его такого? Прибился вот к господину Армалинскому, и слава богу, хоть одной заботой меньше, тот за ним присматривает…

В городе полицмейстер пригласил Ивана Ивановича откушать в заведение с названием «Биаррица», сказавши, что там кормят вполне недурно. В отдельный кабинет не пошли, да и зал был пуст. Только сели за стол, как торопливо подошел хозяин, опрятный толстячок, раскланялся и, с любопытством косясь на незнакомца, осведомился, чего угодно господину полицмейстеру и его гостю.

— Поставь-ка нам, Симеонович, соляночку, водочки… Или коньячку? — оглянулся на Рязанова полицмейстер.

— Пожалуй, водочки будет хорошо.

— Значит, водочки, ну и все там такое. Селедку не забудь.

— Как можно-с, Федор Ермиевич! — делано возмутился толстячок и убежал.

— Люблю селедку, есть такой грех… А вот Филипп Симеонович Канделаки, — поведал Свиньин, сгоняя со скатерти муху, — на самом деле никакой, конечно, не грек: русский совсем, Барабанов его фамилия, но хочется человеку быть греком — по мне, пускай себе и будет, раз уж никому от того вреда нету. Кстати, я, может быть, не совсем уважительно поступил — по-простому заказал, без устерсов, без ухи из осетров… — встрепенулся полицмейстер, но Иван Иванович его тут же успокоил:

— Поверьте, у Миклашевских столоваться уже устал, при их-то разнообразии. Как раз то, что нужно, — водочка, солянка. Просто и вкусно.

Свиньин разулыбался, но тут же словно стер улыбку со своего темного лица и спросил тихо, чуть нагнувшись над столом:

— Иван Иванович, так что же медведь? Вы скажите старику сразу, если что, но мне вот лично кажется, что не медведь то вовсе.

— Федор Ермиевич! — с укоризною протянул Рязанов. — Сами же говорили про темный народ!

— Народ, может, и темный, да не всегда сдуру городит. Иное и по делу говорит, — проворчал Свиньин. — Не бывает так, чтобы сначала семейство де Гурси, потом мужики эти, потом вот господин Шкирятов… Совпадения больно уж, простите, маловероятные. Что же выходит: господ де Гурси убил некий душегуб, мужиков — волки съели, штабс-капитана — медведь… Больно весело выходит.

Умозаключения полицмейстера были верными, хотя и не оригинальными. Рязанов побарабанил пальцами по столу, и тут кстати принесли завтрак (хотя по содержанию своему он вполне сходил за обед). Свиньин наполнил рюмки водкою и сказал, поднимая свою:

— Весьма рад с вами познакомиться, Иван Иванович.

Чокнулись, выпили, закусили селедочкой.

— Вижу, не хотите говорить, — аппетитно жуя, вернулся к теме Свиньин. — Ну и не говорите, обижаться никакого не имею права. Намекните хоть, правильно ли мыслю? А то, поверьте, душа иногда переворачивается — людей мертвых не вернешь, убийцу — не изловишь…

— Правильно мыслите, уважаемый Федор Ермиевич, — решительно сказал Рязанов. — Правильно. Но более ничего вам не могу рассказать.

— И то слава богу. — Полицмейстер налил еще водки. — Стало быть, и толку от нас никакого…

— Почему же никакого? Вполне возможно, я еще обращусь к вам.

— Буду рад помочь, — кивнул Свиньин. — Найти меня легко, у любого спросите, если только не уеду куда по делам. Кстати, коли обратно поедете, берите коляску мою.

— Благодарю вас, но у меня еще целый ряд дел в городе, раз уж выбрался. Возьму извозчика, — отказался Иван Иванович.

— Ну, как вам будет угодно.

Принесенная солянка в самом деле оказалась чудо как хороша; под горячее выпили еще по одной, и Рязанов сказал, что на этом, пожалуй, остановится.

— А я еще рюмочку выпью, — заключил Федор Ермиевич.

2

Полковник жил в самом центре города, на Дворянской, напротив театра. Особняк Горбатова выглядел простенько; дверь открыта настежь, а сам полковник пил чай на веранде.

— Адресом не ошиблись? — спросил он сердито.

«Если вы за полдень к нему придете, то будет как раз обедать дома», — наставил Рязанова полицмейстер.

— Не ошибся, господин полковник, — сказал Иван Иванович, кладя на скатерть перед Горбатовым свои верительные грамоты.

Жандарм сделал пару больших глотков из чашки, аккуратно поставил ее, не менее аккуратно водрузил на нос очки и занялся чтением. Человек Константин Дмитриевич Горбатов был на редкость некрасивый. Нос у него был чересчур велик и мясист, лоб — низок, подбородок уезжал куда-то назад, а большая шишковатая голова облысела как-то клоками, фрагментами. Ко всему у полковника не имелось большого пальца на левой руке — не иначе срублен саблею, подумал Рязанов.

— Быстро же у вас прознали, — произнес с удовлетворением и долею удивления Горбатов.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде сядьте вот на табурет… А имею в виду то, что обязан иметь, — визит господина Вощанова.

Иван Иванович решительно ничего не понимал, и фамилия Вощанов ничего ему не говорила.

— Удивлен, удивлен, что вы так скоро! — продолжал полковник. — Не желаете отобедать?

— Благодарю вас, полковник, но я уже завтракал в «Биаррице». И… боюсь, вы что-то путаете. Я никакого отношения к визиту, как вы сказали, господина Вощанова не имею.

— Вот как?! — поднял брови Горбатов. — Что же тогда? Хотя, позвольте, что же я — Вощановым сей господин отрекомендовался у нас, а на деле известен как Кречинский.

— Тот, что убил Мезенцова?!

— Тот самый. И он сейчас находится в городе. Полагаю, обедает в «Аквариуме», как обыкновенно делает в этот час. При нем мой человек.

Кречинский был фигурою зловещей — именно от его руки погиб несчастный Мезенцов. В донесении государю было сказано: «Мезенцов был встречен неизвестным молодым человеком среднего роста, одетым в серое пальто и в очках. Молодой человек стремительно бросился на шефа жандармов и поразил его кинжалом в живот. Подполковник Макаров с криком «держи, держи!» ударил нападавшего зонтиком. В ту же минуту другой молодой человек, с черными усами, в длинном синем пальто и черной пуховой круглой шляпе, выстрелил в Макарова, но не попал, и затем оба убийцы вскочили на стоявшие в Итальянской, вероятно их собственные, дрожки, запряженные вороною лошадью; на козлах сидел молодой кучер с черными усами, без бороды. Сев на дрожки, злоумышленники понеслись по Малой Садовой и скрылись из виду».

И вот Кречинский здесь.

Все сразу всколыхнулось в памяти Ивана Ивановича, перешерстились карточки на неких неведомых микроскопических полочках, и услужливо всплыло перед ним лицо писателя Достоевского, бормочущего горячечно: «Попомните, попомните, господин Рязанов: смута им нужна, смута! Скажут другое — не верьте, не верьте! Ибо ложь! Я знаю, мне ли, многогрешному, не знать?! Муки, какие муки терплю… Ночь, шестой час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился — каково оно, господин Рязанов, ведомо ли вам?! Говорю об астме, эмфиземе, эпилепсии, тогда как это всего лишь проявления немочи для существа, которое принуждено — чудовищною силою воли! — отказаться от пагубных устремлений и пристрастий, кои даже ему самому кажутся ужасными… А они так не могут, им иное надобно, в крови у них оно, в крови, и крови же они хотят…»