Николай Норд - Избранник Ада

Он ждал от меня ответа, но я молчал, переваривая смысл его слов: правда ли все это, непостижимое для комсомольского сердца, или лживая ловушка для простачка? И продолжал молчать, словно язык мой онемел. Между тем писарь Ада продолжил:

– Лишь немногие святые, милейший Коля, хранили верность вашему Богу, но их свет – как редкие свечи в ночном дремучем лесу – не более чем редкий рой светлячков: светят, но не освещают. Тьма – вот истинное состояние Вселенной.

– Я не верю в Бога! – неуверенно ответил я, чувствуя себя совершенно выпотрошенным.

– Не верить в Бога, не значит, что его нет. Ты же веришь в Дьявола, значит поверь и в Бога. Но мы разболтались, Коля. Давай-ка, ближе к делу, – вдруг устало, словно долго и безуспешно перед этим убеждал меня, – сказал писарь. – Ты все продумал, ты точно решил продать свою душу нашему Повелителю? У тебя еще остался шанс оставить все по-прежнему…

– Да, я все продумал и все решил окончательно, даже не уговаривайте, уважаемый Баал-берита. Мне нужна – Софья! – ответил я решительно, словно уже опрометчиво летел бескрылый в бездну, толком не зная, что меня ждет на дне: острые камни или нежные объятия оперной дивы.

– Ну, что ж, раз ты решил… тогда приступай…

– Но будет ли все безопасно, уважаемый Баал-берита?

– Но ты же выпил мертвой воды? Чего тебе сейчас опасаться? Не бойся, все будет надежно, в лучшем виде, если, конечно, Повелитель Мира останется доволен тобой, – голос писаря Ада стал затухать, было такое впечатление, что он от меня отдалялся все дальше и дальше, но я еще сумел разобрать его последние слова: – А ты хотел, чтобы было как в триллере в кино? На экране слезы, кровь и ужас, а тебе в зале уютно и безопасно? Нет, будет, как в жизни. До скорого!

И голос Баал-бериты исчез где-то в потусторонней глубине.

Я понял, что без неприятностей мне сегодня не обойтись. Что ж, я готов!

Я слегка крутанул обруч, приведя его в нерабочее положение, избавившись от звуковой какофонии, взял со стола атаме и засунул его за пояс. Подошел к зеркалу, поднес обе руки к вискам и сделал ими знак «киш» – знак козла, который обычно показывают на рок-концертах рокеры и безбашенные юнцы, не представляя, что тем самым допускают в свою душу совершенно безвозмездно Нечистого, во всяком случае, если и не Его самого, то Его младшую кровососущую братию. Потом вынул из-за пояса кинжал, подготовленный специальным образом к этому обряду заранее, и начертил им на зеркале шифоньера, во всю его площадь, четыре, накладывающихся друг на друга, магических знака, открывающие вход в Зазеркалье.

Зеркало ответило мне легким, едва уловимым, гулом и нарастающей вибрации, будто с той его стороны к нему приставили бесшумную бормашинку. Потом наступила могильная тишина, и мне показалось, что со стороны зеркала повеяло легкой ветреной прохладой, отчего свечи, все одновременно, трепыхнулись испуганными огоньками, наклонившись в одну сторону. А в самом зеркале мое отображение сильно исказилось, и я с трудом узнавал себя, впрочем, возможно, на мое изображение повлияла огненная пляска свечей.

Наступил решающий момент: я перевернул Диадему, расположив ее на голове правильно – так, чтобы глаз в треугольнике обруча совпал с моим «третьим глазом». Как и в прошлый раз в библиотеке и на квартире Александра Петровича, меня подо лбом вновь забился живой шарик, стремящийся выпрыгнуть из головы наружу. Только на этот раз этот шарик бился в куда более сумасшедшем ритме яростно и больно, будто молот по наковальне молотил он по лобной кости изнутри в такт внезапно разбушевавшемуся, учащенно забившемуся сердцу. Наконец, как из пушки, шарик с воем ядра выстрелил из межбровья, и я очутился в астральном пространстве.

Все посторонние звуки возобновились одновременно с разыгравшимся здесь отвратительным спектаклем. И происходил он не только в пределах моей комнаты, но и во все квартире и даже за ее пределами, даже за стенами дома. Ибо стены стали для меня, как бы, прозрачными. То, что оказалось в комнате и творилось вокруг, напоминало шабаш ведьм, причем это нисколько не мешало мирно спать моим соседям по дому, которых я тоже лицезрел в своих кроватях. В окружающем пространстве – и рядом со мной, и вверху над головой, и внизу под ногами – пританцовывали и хватали меня за руки черношерстные бесы с огненными глазами, дышащие горячим паром, исходящего из синегубых, слюнявых ртов. Нагие женщины, молодые и старые, безобразные и прекрасные, белокурые и седые, с распущенными волосами, кружились вокруг, пытаясь вовлечь меня в свою безумную пляску.

Одну ведьму, подмигивающую мне, как старому знакомому, я узнал сразу – это была Клавка! А на моей кровати, свесив с нее копыта и привалившись спиной к стене, словно человек, сидел седобородый черный козел. Между его ног, словно красная коряга, топорщилось его козлиное достоинство, приведенное в рабочее положение, на которое, время от времени, присаживались, то одна, то другая, мечущиеся вокруг меня фурии и, подвывая от страсти, совершали с ним соитие. В ощеренной странной улыбкой пасти, поблескивали волчьи зубы. Бесстрастно удовлетворяя своих товарок, словно автомат по розливу пива, он одновременно благостно кивал мне рогатой головой и подмигивал, словно давешнему приятелю. И его тоже узнал – это был Чертик – Черт морячка Василия из Бугров или, по крайней мере, очень на него похожая седобородая бестия.

Не гнушался козел и остальными бесами, насаживавшихся на его корень угольными задками, как помидоры на шампур. Впрочем, плотским утехам тут предавались буквально все: и ведьмы с бесами и бесы с бесами и ведьмы с ведьмами. Кое-кто тут, хорошо ли плохо, но играл на разнообразных музыкальных инструментах, еще доэлектрической эпохи: на лютнях, свирелях, скрипках, рожках, окаринах, наях и даже на рыбьей чешуе и еще кое на чем, чего я раньше не видывал. Иногда разношерстые музыканты наигрывали нечто слаженное, понятное даже моему далеко не музыкальному уху, а иногда выдавали черт знает что, совсем не похожее на музыку.

Еще один участник сей бесовщины привлек мое особое внимание – это была неподвижно стоящая у окна фигура человека, облаченного в длинную, до пят, черную сутану. Голову и лицо его скрывал низко опущенный капюшон, оставлявший видимым лишь нижнюю часть бородатого лица. Я не видел его глаз, но физически чувствовал их неотрывный взгляд, обращенный на меня. И в этом взгляде чувствовалось нечто зловещее, таящее для меня опасность.

Но, сказать правду, во всей этой жуткой галиматье, творившейся вокруг, меня ничего особо не пугало, все мои страхи перегорели до еще этого, когда я готовился к сему действу и мысленно пережил неоднократно нечто подобное сейчас происходящему. Посему я не чувствовал себя здесь, несчастным, наложившим с перепугу в штаны, философом Хомой в деревенской церкви при отпевании ночью упокоенной им панночки. Скорее, мне было просто все любопытно. Впрочем, честно говоря, некая неприятная дрожь в коленках все же присутствовала…