Темные (сборник) - Гелприн Майк
Георг Баумбергер выезжает впопыхах, сгорая от нетерпения. Если все подтвердится, его карьера уверенно расправит плечи. Да что там – ей помогут, поддержат, подопрут, распрямят, смахнут пылинки, с обожанием расступятся, давая дорогу.
Главное – не опоздать. Удача приоткрыла фрамугу? Не теряйся! Просовывай пальцы, протискивай руку, забирайся внутрь. Молодой журналист делает ставку на решительность и срывает банк. Немудрено. Карты в его руках прекрасны: Анри Дюнан до сих пор жив! Какая находка! Основатель Красного Креста, о котором давным-давно забыли, живет отшельником в швейцарской деревушке. С такими картами не проигрывают. Главное – первым сделать «рейз»[6].
И вот Баумбергер в Хайдене.
По узкому коридору богадельни его ведут вдоль череды потемневших дверей. Сестра останавливается у одной из них, смотрит на выведенное мелом число двенадцать, затем на журналиста. Во взгляде молодой женщины нет интереса – ни к голубым глазам Георга, ни к его облику – лишь налет осуждения. Журналист словно видит себя со стороны: остроконечные туфли, клетчатые брюки, красная рубашка, пальто на шнурках, плотно облегающее силуэт по линии плеча, фетровая шляпа – и поражается неуместности этого шика в стенах приюта. Он в смущении стаскивает с головы гарибальди, и сестра видит короткие, завитые в локоны волосы, высоко взбитую надо лбом челку.
– Будьте готовы, что он не станет говорить с вами.
– Я понимаю… – кивает Баумбергер.
– Жаль, сегодня нет доктора Альтхерра.
– Он его врач?
– Он врач для всех обездоленных. А для господина Дюнана – ангел-хранитель.
Журналист вскользь думает о названии статьи: «Воскресший Дюнан»… «Забытый гуманизм»… «Приют для благодетеля»…
– Вы ведь знаете, какой это великий человек… – Георг кивает на дверь. Если Дюнан слышит его – тем лучше.
В усталом взгляде сестры появляется что-то еще: предостережение.
– Я знаю, конечно, но сейчас он прежде всего человек, которому нужна помощь.
Женщина поднимает руку и стучит. А затем осторожно толкает дверь.
И Георг Баумбергер, прижимая фетровую шляпу к груди, входит следом за ней. В комнатушку со столом и койкой, на которой сидит седой старик. В историю, где ему отведена крохотная роль проводника чужих слов.
***Любопытство журналиста сковывает Анри Дюна-на. Баумбергер видит, как дрожат пятнистые руки, как прячутся за опущенными веками недоверчивые глаза. Седой старик колеблется, бросает боязливые взгляды в дальний от кровати угол палаты, словно ищет совета у затянутого паутиной закутка – мрачного убежища теней, куда может дотянуться только свет керосиновой лампы. Сейчас день, солнечные лучи проникают в окно призрачной вавилонской башней, и незажженная лампа стоит на столе рядом с неровной стопкой тетрадей. В колонне света кружат пылинки-светлячки. Журналист следует за рассеянным взглядом старика, и один раз в затененном углу ему чудится невозможное – два красных уголька… два горящих глаза.
Георг вздрагивает, ищет точку опоры в лице Дюнана и встречается со странной улыбкой.
– Тени, – говорит нищий благодетель. – Их игры приносят жуткие плоды.
Журналист глупо улыбается в ответ, укоряет себя за богатое воображение, но на сердце остается иней испуга.
– А порой это вовсе не игры, – говорит Дюнан. Его веки опущены. – Мой спутник слишком стар… как и я… намного старше. Но он рядом, очень давно, несмотря на разность целей и природу естества… Он устал от смерти, как беззубый старик устает от твердой пищи… но почему от нее не могут устать люди?
Георг вспоминает о предупреждении в глазах сестры, о психическом недуге человека на кровати.
– Мир хочет услышать вашу историю. Он просто обязан ее услышать.
Нищий в отбеленной мелом, истертой до дыр рубахе открывает глаза. Взгляд по-прежнему устремлен мимо журналиста. Баумбергер не оборачивается. Не может.
– Мир ничем мне не обязан. – Старик кашляет. Капельки слюны блестят в седой бороде. – Никому не обязан. Вся ответственность лежит на людях, а они – безответственны в своем большинстве… Мне все это не нужно… нет…
– Вашу историю хочу услышать я, – полушепотом произносит Георг. Сила этой фразы неоспорима – она зажигает огонь в окаймленных морщинами глазах.
Журналист подается вперед, выжидающе и доверчиво. Стул под ним жалобно всхлипывает, гарибальди лежит на коленях – Баумбергер мнет шляпу тонкими белыми пальцами. Он еще не достал блокнот и дорогую шариковую ручку – модель за патентом Джона Лауда от 1888 года, которой очень гордится, – чувствует, что это может спугнуть красноречие Анри Дюнана. Что перевернуло жизнь этого человека вверх тормашками, превратило подающего надежды буржуа в нищего альтруиста? Ответы есть (Георг хорошо поработал с материалом в дороге), но их трудно принять…
Африка, Тунис. Эта страна очаровала когда-то молодого Жана Анри. Баумбергер восхищен живым пером Дюнана – «Заметки о Тунисском регентстве» в свое время произвели на него неизгладимое впечатление. Дюнан влюбляется в людей Туниса, берет уроки арабского. Хочет организовать на этой земле большое сельскохозяйственное предприятие – акционерное общество мельниц Мон-Джемиля, где местные могли бы получать достойное жалованье за свой труд. Прискорбно, но благая инициатива сталкивается с глухим сопротивлением властей. Выбрано подходящее место, собран достаточный капитал, мельница оборудована по последнему слову техники… но получить земли для выращивания хлеба не выходит. Обивание порогов различных ведомств не дает результата. Тогда Дюнан едет в Париж, где терпит еще одно поражение от министерских бюрократов.
Дюнан упорствует. И если его мечту может возродить только император – значит, в путь, в Ломбардию. Наполеон III оказывается далеко от дворца Тюильри – возглавляет французские войска в войне с армией молодого австрийского императора Франца-Иосифа. Дюнан терпит фиаско – встреча с императором не состоялась. Далее – два года в министерских приемных, борьба с ленивой администрацией, с самим собой. Кастильоне – гниющий шрам на сердце Дюнана, ужасы сражения 1859 года стали его спутниками. Жан Анри бросает все дела и возвращается в Женеву.
Здесь происходит решительный поворот в жизни богатого швейцарца… хотя нет, настоящая развилка случилась двумя годами раньше, в Сольферино, в Кастильоне, однако именно в Женеве Дюнан окончательно отказывается от размеренного хода жизни. Начав восхождение длиною в тридцать пять лет, Дюнан оказывается на самой вершине – в приюте для бездомных.
– Вы? – спрашивает старик.
Георг стряхивает мысли, как капли дождя с макинтоша. Что он сказал Дюнану до этого? Ах да… «Вашу историю хочу услышать я». Он хочет ее поведать, думает журналист, он готов. Ставки подняты. Время вскрывать карты. Баумбергер почтительно кивает:
– Да. Я. И к черту остальной мир.
Дюнан какое-то время молчит.
– Что ж, хорошо…
И седой старик начинает рассказывать. Груз воспоминаний шумно катится вниз, как непослушный камень Сизифа. Журналист не в силах противиться внутреннему волнению рассказчика, течение прошлого уволакивает за собой. Георг почти счастлив в этом бестелесном путешествии, вот только холод… Волны холода лижут его ноги, это похоже на дыхание ледяной глыбы… дыхание слепленного из арктического снега создания.
Из палаты исчезают все звуки. Их изгоняет надтреснутый голос Дюнана. Кажется, что приходская больница замирает на вдохе: престарелые, немощные, увечные и больные за стенами слушают рассказ нищего благодетеля.
Георг чувствует, как что-то шершавое и холодное обжигает его ладонь, но боится опустить взгляд.
Георг чувствует головокружение и тошнотворный восторг.
Георг чувствует жар, крики, пот и кровь сражения. Агонию погибшего эха. Вязкость ожидания первого выстрела.
Это похоже на видения, неподвластные хронологии и его воле.
