Наталия Кочелаева - Зона индиго

– Нет еще, – ответила Лиля, скрывая улыбку.

Это ж надо, как люди меняются! Помнится, Нинуля была бездомовницей, питалась растворимыми супчиками, уборку делала от случая к случаю. По утрам любила валяться в постели, курила сигареты и гасила их в чашке с кофейной гущей. А теперь она больше похожа на деревенскую девчонку, чем на богемную лентяйку. Этот здоровый румянец, эти окрепшие руки! Упругая от свежего воздуха кожа, блестящие глаза… Невероятно! Перемена в Нинуле была слишком похожа на то, что произошло с матерью Лили, но… Лилю это не беспокоило. Преображение Нины выглядело естественно, оно произошло не по чужой воле, а по склонности ее собственной натуры. Склонность эта была задавлена, и, быть может, поэтому Нинуля была всегда такой издерганной, все искала чего-то и не находила, путалась в желаниях и страстях…

– Ты что улыбаешься? Пойдем, я сырников хочу нажарить. Ты будешь сырники? С кизиловым вареньем. И еще я хотела тебя кое о чем спросить… Скажи, ты этого… ну, Альберта – хорошо знаешь?

– Не очень. Мы ведь позавчера только познакомились, хотя уже вроде сто лет прошло. Но он приятель Дубова и, мне кажется, очень славный человек, особенно когда не выпендривается…

– Да? Знаешь, я…

А что делать – жизнь продолжалась даже у печей Бухенвальда…

Сторонний человек увидел бы в пещере Кошачьей скалы странную картину.

На высоком каменном столе спал зверь.

Тяжелая голова покоилась на огромных когтистых лапах. Мохнатые бока тяжело вздымались. Из глубин мощного тела доносился не то рык, не то храп, не то урчание.

Но ребенка, привалившегося к правому боку зверя, эти звуки, казалось, совсем не беспокоили.

Мальчик тоже спал, так спокойно и сладко, словно спал в своей кровати.

Но спали только телесные оболочки этих двух существ.

А сущности их говорили между собой, мучительно пытались понять друг друга – и не понимали.

– Чего же ты хочешь добиться? – спрашивала сфинга, заключенная в тело мальчика. Она жила в его крови, была растворена в ней, но сохранила способность именовать себя, и мыслить, и действовать.

– Тебе не понять. Ты отступник, ты из рода отступников. Ты предал нашу расу.

– Расу, которой нет.

– Она есть. Есть до тех пор, пока есть мы с тобой. Мы можем дать жизнь новой ветви расы. Она будет наделена, как и мы с тобой, памятью и знаниями предков, но явит миру новое могущество.

– Нужно ли это миру? Время сфинг давно ушло… Вряд ли оно когда-либо наступало вообще – на этой земле. Мы не должны тут быть. Тебя не должно тут быть. Ты – паразит. Ты питаешься любовью людей, обкрадываешь их, обманываешь ложными посулами и завлекаешь эфемерными благами…

– Я даю им золото. Здоровье. Красоту. Успех. Разве это эфемерно? Человеческий разум, свободный от любовного дурмана, способен на многое. А ты? Ты тоже питаешься любовью людей. Ты тоже паразит, но паразитируешь на чувствах несчастных родителей, у которых рождаются подобные тебе. А что даешь взамен? Становятся ли эти люди богаче, красивее, успешнее?

– Нет. Но те из них, кто отдает нам любовь, становятся лучше и счастливее…

– Лучше? Для кого? Для их бога? Слушай меня, суженый мой, я узнала кое-что занятное. Их бог – тоже сфинга. Ему нужна любовь своих адептов, он питается ею, настойчиво требует ее, а им взамен дает неосуществимые мечты о бесконечном блаженстве в ином мире. Так чем же он лучше меня? Пусть лучше поклонятся мне и поймут, что такое настоящее счастье! Скоро вырастет новое поколение людей, для которых моя власть, наша власть будет неоспорима. И тогда наступит золотой век человечества.

– Ты лжешь себе. Ты лжешь мне. Ты знаешь, что будет, если отнять у людей любовь, всю любовь, которой и так осталось мало. Сначала они отнимут жизнь у больных, у слабых, у стариков. Конечно, во имя гуманизма, во имя общего блага. Они не смогут заботиться о ком-то, кроме себя, и у них перестанут рождаться дети. Они разлюбят свою планету и надругаются над ней, вырубят леса, отравят и воду, и воздух, взорвут недра. А закончится все войной, которая превратит этот мир в отравленную пустыню, где не смогут выжить даже сфинги.

– Что ж, быть может, ты и прав. Но это будет еще не скоро. И мы всегда сможем найти новый мир…

– Я помню эти слова. Мне знакомы эти рассуждения. Они погубили нас тогда, давно. Не лучше ли для нас уйти достойно, сохранить память о себе в легендах и мифах, в картинах и статуях? Я не стану тебе помогать. Прости.

– Тебе придется. Увы, тебе придется мне помочь. Жаль, что ты не хочешь этого, отступник. Но я сильнее, а этим миром, всеми мирами от начала времени и до скончания его правит сила. Это истина.

– Истина в другом, но тебе этого не понять…

Ребенок вздрагивает и всхлипывает, но не просыпается. Под плотно сомкнутыми веками его глаза быстро движутся – он видит сон, и сон этот страшен. Мир без любви! Что может быть ужасней… и недолговечней. Ничто, созданное без любви и вне ее, не может существовать долго. Выращенный без любви хлеб пахнет тленом и не приносит насыщения, вино обращается в отраву или в уксус, дома разрушаются и падают, платья расходятся по швам. Сама земля расходится по швам, и в зияющих прорехах мелькает пламя ада!

Любви осталось так мало! Уже есть такие, кто отказывается от нее добровольно. Родители не любят детей. Одни бросают их, другие оставляют при себе, как выгодное приобретение, и требуют, требуют чего-то без конца! Учись хорошо! Поступи в институт! Оправдай наши надежды! Окупи вложенные в тебя средства! Преуспевай! Эти затурканные дети вырастают, становятся мужчинами и женщинами, которые любить не умеют и не хотят. Мужчины ждут от женщин только плотских радостей. Женщины от мужчин – только денег. Телесное влечение, погоня за наживой или вновь воскресшая мода на уютные социальные ячейки подталкивают людей к созданию семьи. Почетная обязанность, конституционное право… Дерево посажено, чтобы зачахнуть, дом построен, чтобы дать трещину, сын рожден, чтобы так и не узнать жизни. О любви говорят, ее ищут в вакууме, или во тьме, или за стеклом – и рассматривают в микроскоп ее умершие клетки. Стихи великих поэтов и полотна великих живописцев, озаренные любовью, расчленяют на первоэлементы, тщетно пытаясь найти в них разгадку. Идеологи, которых еще называют «сидельцами», работают над концепцией любви, планируя, высчитывая, выстраивая. Они заглядывают на шаг вперед и ужасаются. Они запрещают, но их запреты не действуют, они разрешают, но их разрешения никто не спрашивает. Война, которая не может быть побеждена без великой силы любви, врывается в города и в души людей. И вот любовь начинают социально стимулировать – без общественного оптимизма государству никак… Но и тогда является лишь тень любви, а всякий живой порыв подавляют расчеты, амбиции, постоянное желание урвать себе кусок посытнее, страх быть обманутым, недоверие, неверность. И вот рождаются дети, и многие из них рождены не в любви, не с любовью, не для любви… Кого они полюбят? Кто полюбит их?