Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Это кто же рисовал? Вы? А писал кто?

— Не. Это из экспедиции дядьки тут сидели. Если дождь и неохота домой. Пели песни, на гитаре играли.

— Надо же, — Витька смотрел по сторонам, привычно ища взглядом тонкие шприцы, пустые бутылки. Бутылки были, валялись в углу. Шприцов не было.

— Ну, давай, рассказывай дело свое.

Василий сидел прямо, положив руки на картонку. И одной рукой, сгибая пальцы, царапал, сдирал заусеницы. Было так тихо, что щелчки ногтей о кожу слышны. Витька поморщился и мальчик сразу руку разжал, сунул в карман.

Смотрел прямо на Витьку зелеными Наташиными глазами и лицо его было мрачным, крепким лицом человека, все решившего для себя.

— Ты сказал, на рыбалку поедешь, сети вынимать. Поедешь?

— Если возьмут, поеду.

— Возьмут. Он уже хвастался Петрухиному бате, что ты на него работаешь.

— Так…

— Ага. Сказал, что теперь на него столичные работают. Ну и ладно. Он может тоже пойдет, за рыбой. Он щас нечасто ходит, потому что начальник. А ты его в бухте отведи в сторону, от всех, и там убей.

— Вася! Ты с ума сошел что ли? Ну как я человека убью?

Василий положил руки перед собой, зашуршав старым картоном. Сказал, глядя на кулаки:

— Не человек он.

Витька вскочил, загремело упавшее ведро.

— Тебе сестру жалко, ну да. Но ведь нельзя так! Пусть он сволочь, но нельзя человека взять и убить! Я не могу!

— Точно не можешь? — голос у Васьки задрожал и сорвался.

Витька замолчал и отвернулся к паровозику-гусенице. Увидел, вместо цветных тележек нарисованные неумело сугробы, и между ними багровые пятна начирканы грубо. Человечки, что ехали куда-то, размахивая палочками рук, уже не едут, а стоят кучкой сбоку, глядя на пятна, где до того лежали эти, закоченелые уже, которых увезла машина.

— Ну, бывает всякое в жизни, — охрипшим голосом сказал, — драки бывают, защищаться приходится.

Тонкий ветер свистнул над головами, проскакивая из круглой снарядной дыры в щель выхода.

— И нелюди бывают. Но когда они первые ведь, тогда еще куда ни шло.

Василий молчал.

— Надо бы тебя домой погнать и больше не говорить об этом! Или прекращай! Ну, хочешь, пойдем вместе, что у вас тут, сельсовет? Расскажем, что у него там и как.

— А знают все.

Витька не удивился, хотя хотел бы. Сел снова напротив, на холодный камень, тоже положил кулаки на влажный картон.

— Вась, ну неужто все? И молчат?

— Он следит за порядком. Так все говорят. Чтоб не хулиганили и много не пили. Тут все денег зарабатывают много. И его любят за то. И молчат. Он защищает от… от чужих.

— Любят, значит. И молчат…

Витька протянул взгляд по своим кулакам, через серо-желтый картон, к маленьким грязным кулакам и выше, на задранные рукава старой куртки, воротник свитера с распущенной сбоку кромкой, подбородок и полные, резко очерченные, как у Наташи губы. Блестели по щекам мокрые дорожки. Вася зажмурился, смаргивая слезы. Повторил настойчиво:

— Не человек он. Я показал бы, только ты ж на рыбалку. Я не успею. А ты бы завтра уже его убил. А не веришь.

— Ну ты расскажи. Кто он? Вампир? Оборотень? Расскажи, я и поверю. Наверное.

— Та! — Вася махнул рукой, — что оборотень. Оборотень же перекидывается, и бывает — человек. А про него… Я не умею рассказать. Это такое, надо смотреть.

Витька почти ухмыльнулся. Но вдруг вспомнил, как болтался над черным туманом кошмара, и уголок рта перекосила гримаса.

— Но если ты видишь, другие что, нет?

— Взрослые — нет. Потому что не хотят. Они слепые стали, повторяют из телевизора.

— А дети? Такие, как ты?

Василий повернулся и стал смотреть на светлое пятно, проделанное снарядом. Смертью — для солнца внутрь.

— Я Наташку люблю. И потому вижу. Я устал.

И расплакался, наконец, горько и безутешно, как и положено измученному страхами мальчишке. Завыл тоненько, набирая воздуха и возя руками по шуршащему мокро картону.

Витька вскочил, обошел каменный стол и положил руку на старую курточку.

— Ну, Вась, ну.

Мальчик сказал басом:

— Сейчас я.

— Да ладно, пореви.

Гладя по колючей макушке, слушал, как трясутся под рукой плечи. Пытаясь успокоиться, Василий взревывал снова и, наконец, стал утихать, шмыгая. Отодвинулся, отвернув лицо к паровозу на стене.

— Вась.

— Ну, чего?

— Нормально. Иногда надо. Даже мужчинам. Понял?

— Ага.

— Платок дать?

— Не. Я рукавом. Куртка старая все одно.

Ветер суетился, приносил то дальнее блеяние козы, то грохот особенно сильной волны. Протаскивал шумы под низким потолком, выталкивал на простор степи и стихал.

Подождав, когда Василий успокоится, Витька сказал:

— Давай договоримся. Убивать его я не буду. Но покажешь, хорошо? И не потому что не верю, а просто, мне сейчас надо много видеть. Ты ведь меня просишь почему? Потому что я не такой, как местные?

— Ну, да.

— Значит, увижу то, чего они не видят. И тогда мы с тобой вместе подумаем. Хорошо?

— Хорошо.

— Пойдем на солнце, зайдет ведь скоро. Хочешь, конфет купим в магазине? У меня сегодня даже денег есть немножко. Враг суточные выдал.

Вася нахмурился. Но после уточнил:

— Шоколадных можно? И теть Ларисе тоже.

Витька засмеялся. Конечно, на благое дело можно и нужно вражьи деньги вытратить.

— И ей, конечно. И даже пирожных. Или торт.

Он поднял Васю с камня и подтолкнул к лестничке. Но тот повернулся и снова стал серьезным.

— Щас. Я не успел сказать. Эта, ну, которая туда ходит на тренировки. Рита из десятого. Живет через три дома от теть Ларисы. Она тоже ныряла с рыбами. Она вдруг умрет в этом году?

Витька снова увидел, как на солнечном рыжем склоне накрывала облачная тень стоявшую на тропинке пару. То обоих вместе, но чаще девушку отдельно. И гасли, тускнея, темно-каштановые волосы по светлому пальтишку.

Так это Риту он снимал тогда, в красивый легкий день, бродя по траве вместе с Марфой! И тот самый Гена был с ней, что потом маячил на снимках в спортзале — необходимым темным пятном… Эх… Все не просто картинки…

30. УРОК НА ВЕРШИНЕ ХОЛМА

Все не просто картинки…

На следующий день Витька сбегал в «Эдем» и забрал из номера фотоаппарат.

В «Эдеме» было сонно и тихо, никто с разговорами не лез, а в спортзал он заглядывать не стал. Там кто-то размеренно звякал и ухал — работал. Кабинет Якова белел запертой дверью. Когда уходил, в гостиничном коридорчике из боковой двери вышла Наташа, бледная, с помятым непроснувшимся лицом. Глянула искоса, как на незнакомого, и прошла, оставляя запах коньячного перегара. От того, что была она в длинном, в пол, шелковом халате, коридорчик приобрел киношный, слегка дурацкий вид утреннего борделя, а может, так просто показалось Витьке, потому что вдруг подумал, не ощущая, а через слова, что вот спал с ней. А прошлой ночью спал в соседнем номере — с другой женщиной.