Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

— Прежде чем пятиться, следует обернуться, молодая леди, — резко произнесла тетя Бекки.

— Нужно смотреть, куда идешь, старая леди, — злобно отозвалась мисс Мэг.

— Раньше молодые леди соблюдали приличия.

— Они просили меня напомнить о приличиях вам, мадам. — Магнолия смиренно присела, лицо ее пылало.

— Да, мисс Мак… Мэг… мадам, так уж было принято; меня, во всяком случае, учили в приличном обществе вести себя достойно.

— Хотела бы я это видеть, как сказал слепой Хью, но с тех пор утекло много воды, мадам, и вы успели забыть уроки.

— Завтра я поставлю в известность вашу мать, миссис… Мэг… Мак… Макнамару, о вашем любезном поведении.

— Ну что ж, посмотрим, завтра, быть может, матушке станет получше и она выслушает ваши причитания, да только вы, видно, имели в виду не завтра, а после дождичка в четверг, — отпарировала Магнолия и снова склонилась в издевательски-смиренном поклоне.

— О, а это лейтенант Паддок, — произнесла тетя Бекки, презрительно отворачиваясь от мисс Магнолии, — городской забияка. Вы нынче избрали себе такое общество, сэр, что, ручаюсь, шпага и пистолеты у вас без дела не залежатся; так-то, сэр Ланселот{90}, рыцарь прекрасной дамы!

— Какие дамы прекраснее, сэр Ланселот, до пятидесяти или после? — кротко осведомилась мисс Мэг, слегка приседая.

— Не миновать вам неприятностей, сэр, ха-ха-ха!

Щеки мисс Ребекки алели; со смехом, более походившим на удушье, она гордо удалилась.

— Задохнется цыпленок — наседка новых высидит, — заметила в сторону мисс Мэг, подмигнула Паддоку и, заливаясь дьявольским хохотом, проделала флик-флак. Паддок мыслил чересчур прямолинейно-добропорядочно, чтобы оценить по достоинству смешную сторону происшедшего, — как офицер и джентльмен он был прямо-таки эпатирован и впал в замешательство.

Вся сцена продолжалась не более нескольких секунд, словно сошлись в бурю два фрегата, и не успели они обменяться одним-двумя бортовыми залпами, как их разметало в разные стороны. Не приходится отрицать, что такелаж Ребекки Чэттесуорт пострадал сильнее и корпус получил больше пробоин, чем у дерзкой Магнолии, чей последний выстрел под аккомпанемент вызывающего смеха просвистел у соперницы в кильватере.

— Я вижу, вам нужно идти, лейтенант Паддок… Лейтенант О'Флаэрти, я обещала вам контрданс. Вас, прапорщик Паддок, я не стану больше задерживать, — с раздражением проговорила мисс Мэг, заметив растерянность и бегающий взгляд маленького Паддока.

— Я… э… видите ли, мисс Макнамара, вы были с бедной мисс Ребеккой Чэттесуорт чересчур уж суровы, так что мне нужно пойти и с нею помириться, иначе не миновать беды, — прошепелявил маленький лейтенант, поскольку привык всегда говорить правду. Он поклонился с вежливой улыбкой и едва заметным шажком обозначил намерение удалиться.

— О, только и всего? А я уж было испугалась, что вы поели резаного сена и теперь у вас колики; конечно, поспешите за ней, раз вы ей нужны: не пойдете по доброй воле — она, чего доброго, вернется и уволочет вас за шиворот.

К презрительному хохоту мисс Мэг присоединился О'Флаэрти. Вконец растерявшийся Паддок кланялся, улыбался и пытался смеяться. После того как очаровательная парочка заняла место среди танцующих, Паддок облегченно вздохнул.

Когда, вглядываясь в пожелтевшее от старости письмо, в котором содержится красочный отчет об этой перепалке, я наткнулся на слово «колики», у меня буквально захватило дыхание и с минуту я не отрывал от этой строчки ошеломленного взгляда. Придя в себя, я тут же недрогнувшим пером перечеркнул чудовищную фразу, поскольку, ничтоже сумняшеся, усмотрел в ней крайне неловкую описку. Я лишь поразился, как особа с воспитанием могла допустить столь вопиющий промах. Однако рано или поздно истина выходит наружу! Тремя годами позднее, в гостиной «Кота и Скрипки», что на Маклздфилдской дороге, в Дербишире, мне попался под руку старый потрепанный томик в двенадцатую долю листа — оказалось, это собрание трудов декана Свифта; открываю я на середине «Любезную беседу»{91}, и — честью клянусь! — вторая же фраза, на которой остановился мой взгляд, была следующая: «Леди Смарт (заметьте — леди!): В чем дело, вы поели резаного сена и теперь у вас колики?» Так что, добрый мой старый автор пожелтевшего письма (то ли И., то ли Т. Трешем — я так и не сумел разобрать подпись), не сомневаюсь, ты не изменил здесь своей обычной точности; это я сам вздумал определять, что вероятно, а что нет, исходя из норм своего времени. И ты, моя бедная Магнолия, хоть и произнесла свою сомнительную фразу тремя десятилетиями — или около того — позднее леди Смарт (графини, насколько мне известно), однако осуждать тебя я не решусь. Три десятка лет! Ну и что? Разве не случается нам порой, в особенности в сельских округах, услышать из уст стариков шутки, заимствованные у честного Саймона Уэгстаффа и верой и правдой служившие весельчакам обоего пола задолго до того, как названный очаровательный компилятор, со своей «Большой столовой книгой», принял дело острословия под свое руководство? И если случается мне набрести на один из этих старинных чудных и выцветших томов, которые служили во дни оны пособниками веселья многим поколениям, давно умершим и погребенным, я испытываю странное чувство, ни в коей мере не родственное презрению, не совсем печальное и не вполне радостное, а, скорее, приятно-тоскливое.

Но вот солнце скрылось за купами деревьев, начали густеть синие вечерние тени, и веселое общество потянулось в Королевский Дом; под уютным и радушным кровом старого полковника Страффорда опять пошли танцы, флирт, чаепитие сменилось играми, шутками, песнями, затем был подан ужин.

Дейнджерфилд, который в тот день припозднился, вступил в оживленную беседу с тетей Бекки. Она относилась к Дейнджерфилду неплохо, почтительно преподнесенные им серый попугай и обезьянка встретили весьма благосклонный прием. К ужасу генерала Чэттесуорта, последствием этого любезного жеста стал дар от Клаффа — какаду. Клафф терпеть не мог сорить деньгами, однако же сознавал необходимость противостоять напору чужака, поэтому, меча громы и молнии, заказал ближайшей почтой в Лондоне еще и пеликана — об этой птице до него недавно дошли слухи. Дейнджерфилд выказал также немалый интерес к любимой идее тети Бекки: основать между Чейплизодом и Нокмаруном нечто вроде приюта для освобожденных арестантов (по выбору тети Бекки). К счастью для нравов и столового серебра окрестных жителей, замысел этот так и не был осуществлен.

Ясно было, что Дейнджерфилд решил исполнять роль честного и доброго малого и таким образом завоевать популярность. Он сделался завсегдатаем клуба, при игре в вист он ограничивался своей обычной улыбкой и принимал поражение как истинный джентльмен, когда его партнер, имея нужную масть, объявлял ренонс. Говорил он быстро, резко, колко — тоном бывалого, повидавшего мир человека. Дейнджерфилд знал наизусть книгу пэров{92} и о каждой заметной персоне, кого ни назови, мог рассказать что-нибудь занимательное, достойное смеха или осуждения; его едким сплетням был присущ особый аромат, привкус изощренного цинизма, чем втайне восхищалась молодежь. Дейнджерфилд не скупился на улыбки. Он не подозревал, что улыбка ему не совсем идет. Дело в том, что у него недоставало нескольких коренных зубов — открытие это внушало неприятное, зловещее чувство. Случалось ему и смеяться, но смех его не шел в сравнение ни с сочным, заразительным хохотом генерала Чэттесуорта, ни даже с довольным кудахтаньем Тома Тула или с заливистым «ха-ха-ха!» старого доктора Уолсингема. Дейнджерфилд не сознавал, что в его смехе звучала холодная, жесткая нота, похожая на звон бьющегося стекла. И потом, его очки, блестевшие как лед на солнце, — он не снимал их никогда, ни разу даже не сдвинул на лоб; в них он ел, пил, удил рыбу, отпускал остроты; в них он и молился, и, по всеобщему убеждению, спал; никто не сомневался, что в очках его и похоронят; отчасти благодаря этим очкам Дейнджерфилд казался ходячей загадкой; он словно бы бросал вызов любопытным и с презрительным смешком отражал их испытующие взгляды.