Николай Норд - Избранник Ада

– Нет, Колек, от тебя не возьму, чтобы ты не подумал, что Вася может за деньги душу продать…

Я взял несчастный трояк, заткнул его ему за пояс штанов и сказал, как можно душевнее:

– Я знаю, Вася, знаю, дорогой. Я же сказал: это от меня подарок.

– Спасибо, Колек. Хороший ты парень!

Слезы вновь брызнули из глаз морячка.

– До свидания! – сказал я, обведя взглядом на прощанье Васино подворье.

Казалось, в этот момент все, кто здесь обитал, собрались проводить меня. Из конуры, так и не осмелясь выйти, грустно смотрел мне в глаза Джульбарс; Чертик, в дверях сарая, глядел в мою сторону назидательно и исподлобья и рыл копытом землю, седая его бороденка колыхалась на легком ветерку, как прощальные взмахи платка. Клавка, опираясь на метлу, сделала осмысленным свой взгляд и изумленно пялилась на меня, поражаясь моей неслыханной щедрости – наверное, так смотрел на Хрущева некогда Мао-Цзе-дун, когда тот подарил Китаю русский город Порт-Артур.

Таким же осмысленным взглядом вперился в меня и, проснувшийся и расположившийся на крыльце, кот Мишка, словно я представлялся ему жирной мухой, замершей на оконном стекле. И даже пяток кур, во главе с красногрудым петухом, которого распирала неимоверная гордость за своих красавиц-несушек, сгрудились за Васиной спиной и, отвернув кто куда свои гребешкастые головы, боком поглядывали на меня, словно в ожидании горсти отборного зерна. А черный Карла загадочно мерцал своими глянцевыми глазками из дыры под крышей избенки и безгласно открывал и закрывал свой клюв, видимо, не решаясь выкрикнуть напоследок мне что-нибудь оскорбительное.

Один Василий смотрел на меня с нескрываемым обожанием, и ничего от меня больше не ожидая. Мой уход сопроводил словами:

– Заходи, Коля, заходи, братан, завсегда, когда вздумаешь. Я тебя буду ждать, как родного. Спасибочки тебе за все, и да хранит тебя Бог!

Василий перекрестил меня.

Я еще раз окинул взглядом этот захолустный дворик и прощально помахал всем рукой. Затем открыл калитку и, не оборачиваясь, ушел.

Было грустно. Казалось, какой-то важный и значимый кусок моей жизни остался навсегда позади на этом, засраном куриным пометом, пятачке земли. Никогда ничего подобного я больше не увижу, не почувствую и не узнаю. И даже те вещи, что показалось мне мерзкими или неудобоваримыми сейчас, через полвека покажутся сладким воспоминанием бесшабашной молодости…

Огибая Васин дом по поперечному переулку, я, вдруг, услышал сдавленный поросячий визг и невольно, через полуповаленную изгородь, опять глянул на двор морячка, но теперь уже с другого ракурса. Из всех фигурантов прошлого действа, когда я покидал дом, во дворе оставалась одна Клавка. Новым же лицом драмы оказался теперь некий поджарый, жилистый хряк со шкурой бело-серого, почти что в полоску, окраса, производившей впечатление нелепо натянутой на него тельняшки.

Клавка сидела верхом на хряке, крепко обхватив грязными пятками его круп и судорожно вцепившись одной рукой за ухо животного, а другой – яростно охаживала хряка по обоим его бокам и загривку помелом. Хряк, истошно, но приглушенно визжа сквозь закрытый рот и пытаясь скинуть своего седока, вертелся по двору, вставал на дыбы и грозно тряс головой, пугая разбегавшуюся, кудахчущую домашнюю птицу. Под пятаком его пасти трепыхалась на ветру какая-то бумажка, которую он, видимо, никак не хотел выпускать изо рта. Мне даже показалось, что это именно та самая трешка, которую я подарил морпеху.

И тут хряк рванул кругами по двору, как застоявшийся конь, взметая комья земли из-под копыт. Клавка, с развевающимися распущенными волосами на голове, мотылялась на его спине, словно привязанная кукла, но не оставляла бедного кабана в покое, продолжая упрямо оставаться на его крупе.

Наконец, хряк изловчился и, стряхнув с себя Клавку, прижал ее пятаком к стене избенки, отчего та пискливо и душераздирающе заверещала, корчась от боли и безуспешно пытаясь вырваться из-под пятака обезумевшего животного, которое все с новой силой плющило ее к бревенчатой стенке.

Я зажмурил глаза, тряхнул головой, резонно полагая, что все это мне привиделось, но когда открыл их, то заметил, как в этот момент из-под крыши дома вылетел Клавкин ворон. Он, взреяв штопором в небо, издал громогласное, протяжное и, как мне показалось, призывное «Кар-р-р!!!», будто и в самом деле к кому-то взывая о помощи.

Я отвернулся и поспешил удалиться, чтобы не оказаться ввязанным в какую-нибудь бестолковую историю, резонно полагая, что все тут происходящее – не моего ума дело.

Чудны дела твои, Господи!

Светило низенькое солнце, которое радовало последними теплыми лучами. Земля подсохла, и тут же ветер стал свивать по улицам в косички пыль. За заборами незлобиво перекликались собаки, где-то крякали утки, мычали коровы. По дороге попадались редкие прохожие и мотались на велосипедах беззаботные пацаны. Здесь шла своя жизнь, отличная от нашей городской.

Хорошо-то как!

И тут на землю нашла некая тревожная тень. Я поднял голову. И увидел огромную черную тучу, надвигающуюся на деревню из-за рощи. Это была необъятная стая бесчисленных черных ворон, низко пролетающих над землей, словно жуткое живое покрывало, накрывавшее собой Бугры. Может, это была какая-то миграция этих птиц – не знаю, но такого, ни раньше, ни потом, я больше не встречал.

Заунывно завыли собаки, где-то жалобно замычала корова, заплакали детскими голосами кошки. В воздухе зависла некая тревога. Посыпался редкий дождик. Когда грязные, вонючие капли стали попадать мне на голову и растекаться серыми кляксами на пальто, я понял – это валятся с неба вороньи экскременты. В это время я проходил мимо сельпо и, спасаясь от вороньей бомбежки, влетел в магазин. Оглянувшись напоследок, я заметил, как из центра живой тучи образовался вихревой живой столб, своим острием уткнувшийся в землю в районе Васиного дома. Оттуда ураганом разносился окрест невооброзимый рев из слившихся воедино карканий миллиона вороньих глоток, словно рев турбин готовящегося взлететь в небо «Боинга».

Варюха в магазине отпускала какому-то, не первой трезвости, старому хрычу, в поношенном спортивном костюме и женских ботах, фугас «Рубина» за рубль восемьдесят две. Дедок, с седой копешкой жидких волос на голове, незажженной папироской, зажатой в синих, словно после долгого купания в холодной воде, губах, и с загорелым и сморщенном, как прошлогодняя картофельная балаболка, лицом, прилип любвеобильным взглядом к разрезу Валюхиной белой груди – крутой и упругой, как два новеньких баскетбольных мяча. В другом же конце магазина пивница вытирала свой прилавок от разлитого на нем лужиц пива.

Завидев меня, Валюха, сдвинула халат, прикрыв свои надутые прелести от восторженного взгляда старого ловеласа. Тот, поняв, что кина больше не будет, заполучил свой пузырь и поплелся к выходу шаркающей походкой, задумчиво шевеля папироской во рту, видимо воображая захватывающие сцены, которые бы он мог проделать с Валюхой у себя на сеновале, будь он лет, этак, на двадцать моложе.